Идиоты - Александр Щипин

Уже почти стемнело, и в тот момент, когда в углу двора зажегся одинокий фонарь, как огромный торшер осветив прямо под собой старое домашнее кресло, Егор понял, что нашел новую часть Сонного Города. Новую и последнюю: этот двор стал заключительной деталью головоломки, и достаточно было, заснув, снова оказаться в достроенном теперь городе, чтобы узнать спрятанный в нем секрет. Егор пересек двор, поднялся по ступенькам парадного подъезда и уже готов был войти, потянув на себя тяжелую деревянную дверь, за которой, возможно, и скрывалась разгадка, но отчего-то медлил. Что-то мешало — волосок паутины, щекотная тень, которую никак не удавалось ухватить, и Егор совсем было собрался от нее отмахнуться, когда, уже взявшись за ручку, вспомнил, что в такой же позе, как у него, — левая рука придерживает хозяйственную сумку на колесиках, правая опирается на набалдашник мужской трости — во дворе сейчас стояла старуха, стояла долго, прямо и неподвижно, как умеют стоять очень пожилые люди. Егор все время видел ее уголком глаза, на самом краю поля зрения, отчего долго не сознавал ее присутствия, но сейчас, обернувшись, обнаружил, что двор пуст. Однако, вспомнив старуху, он вспомнил и остальных. Игроков в нарды на одном из поворотов лестницы: они сидели за самодельным столиком из прибитого к ящику куска фанеры, а другая фанерка служила им навесом, но дождь забирался и туда, и внутри игровой доски были лужи. Рабочего возле сквера: его коллеги продолжали пилить сучья, а он почему-то устроил себе перерыв, отойдя от них подальше и сев на скамейку напротив закрытого магазина; рядом с ним выстроились красный термос, синий ланч-бокс и оранжевая каска, все яркие и пластмассовые, похожие на игрушки. Мальчишек, гонявших на бульваре мяч: у одной половины на спинах было написано Messi, у другой — Ronaldo, и лишь один из футболистов был в майке с эмблемой Супермена. И, вспомнив все это, Егор побежал. Он знал, что уже поздно, но все равно бежал — сначала через двор, к арке, потом по заросшим травой трамвайным путям, под мостом, мимо кустов облепихи, мимо магазинов, жилых домов и автозаправок, потом вверх по лестнице, и следом опять торопится, но все равно отстает собака, а вершина холма, кажется, уже пражская, и оттуда совсем недалеко, оттуда всего пара кварталов, но нигде никого нет, нет игроков в нарды, нет рабочих, нет футболистов, и вот уже дверь в Кройцберге, открывшаяся, стоило мазнуть всей пятерней по строчкам звонков, и знакомая темнота за ней, но теперь она поддается, теперь она распахивается наружу, и вот он снова стоит на крыльце, смотрит на фонарь, на кресло, на пионера с его горном и жабами, смотрит на пустой двор.

Чемодан Егор где-то бросил. Он еще раз, теперь уже никуда не торопясь, прошел той же дорогой и нашел его у подножья лестницы. Рядом лежала знакомая дворняга, вопросительно шевельнувшая ухом при его приближении. Егор взял чемодан, похлопал свободной рукой по бедру, подзывая собаку, и они вместе пошли обратно, к дому с фонтаном. Там Егор сел в кресло и начал вспоминать. Ему предстояло вспомнить еще очень многих, но времени теперь было сколько угодно и больше не нужно было никуда идти.

Когда ушла Катя, внутри Ивана что-то отодвинули в сторону или вовсе унесли, отчего там открылась прежде незаметная щель и сразу установился сквозняк. Сначала Ивану нравилось ощущать пустоту и холод, от которых меньше хотелось спать, нравилось слушать, как громко хлопают в нем какие-то двери, но в конце концов он устал или, может быть, испугался, что узкий ветер рано или поздно выдует из него тот листик, который, словно язычок фольги, щекотно дрожит в глубине человека, из-за чего он верит, будто у него есть душа, и начинает курить.

Иван решил прекратить сквозняк и для этого сделал себе новую, бумажную, Катю. Бумажная Катя состояла из тысячи клочков бумаги: один был косым крестом морщинок на шее, под затылком, другой — ее обыкновением не брать тележек в супермаркетах и носить еще не купленную еду, прижав к груди, третий — глазом, четвертый — утренним запахом, пятый — ложбинкой между двумя косточками на запястье, которую пересекала зеленоватая вена.

Некоторые бумажки Иван делал сам, некоторые — узнавал, подбирая на улицах или отрывая от чужих книг. Он носил Катю в белом шуршащем пакете, длинные ручки которого были связаны между собой двумя узлами, и когда ходил, часто садился где-нибудь на скамейку, распахивая пакет, чтобы выудить оттуда полупрозрачную кайму зубов или ее специальный голос для неприятных людей.

Иван теперь много ходил, не всегда вспоминая, где его дом. Иногда Ивана забирали к себе женщины, и он жил с ними, заполняя собой пустоты, где должна быть любовь, а по ночам, когда они спали, примеривая на них бумажную Катю, которая никак не хотела с ними совпадать. У одной из них был спрятан за занавеской воспитанный женщиной внутри себя маленький человек, который однажды развязал пакет с Катей и рассыпал по полу. Иван испугался такой своей глубиной, куда не доставали слова, и потому кричал, как большая птица: «Ак! Ак!» — отчего страх передался еще помнившему этот язык ребенку, расплывшись на колготках. Иван на несколько часов заперся в комнате, снова и снова пересчитывая Катю, собрал ее в пакет и ушел, оставив женский дом, где пахло едой и жидкостями.

Обидев человека криком, Иван начал понимать, что ухудшается с каждым днем и в конце концов потеряет того себя, который был с Катей. Поэтому он сделал старого себя: в нем было меньше бумаги, чем в Кате, зато имелись в избытке какие-то надорванные резинки, шайбы, проволочки и даже одна облезлая елочная лапа с нитками от игрушек. Себя он сложил в черный мусорный пакет без ручек и тоже завязал его горловину на два больших узла.

Иван стал избегать городов, в которых было много звука и жалости, потому что города придумали женщины, и теперь часто ходил в лесу, где звук был красивый и осторожный, словно внутренний звук тела, а жалости не было вовсе. Однажды он встретил в лесу мужчину и женщину, которые рассказали, что бог решил сделать из них новое человечество, а старое завтра уничтожить, поэтому они идут на поляну, где ждет присланная за ними ракета. Иван убил их, чтобы богу было меньше работы, и пошел на поляну, посреди которой остывал корабль, похожий на длинное железное платье. Он положил внутрь оба пакета, захлопнул дверь и отошел в сторону, под деревья, а когда ракета улетела к богу, отправился в город, потому что до завтра оставалось немного времени, и можно было потерпеть и этот город, и этот звук, и даже эту жалость.

Узнавали друг друга в любой толпе — с полувзгляда, полужеста. Так русский на чужбине угадывает русского, так, говорят, распознают друг друга сотрудники спецслужб. Впрочем, любой русский за границей и есть разведчик, тонконосый Штирлиц, простоватый Иоганн Вайс, мечтающий не выделяться, неумело растягивающий губы в уставной, чужого монастыря, улыбке, но лелеющий внутри свою инаковость, которая все равно проступает наружу. Может, всему виной как раз невозможность расслабиться, вечная боязнь, что раскроют, снимут отпечатки с чемодана. Ходим, проглотив общий на всех аршин, чтобы нечем было измерить, посчитать, присвоить.

Удальцов за границей не был, в шпионы его не брали, поэтому он мог объяснить только про себя и своих товарищей по несчастью. А с ними все просто — не жильцы. Вот нормальный вроде бы человек — ходит, дышит, ставит лайки, — а жизнь-то у него давно кончилась. Теперь так только, видимость одна. Где-то они, конечно, работают, с кем-то общаются, что-то едят, у некоторых даже семья есть, но это посмертное, фантомное. Встретился им на пути Капитан — и все, как отрезало.