Бегущие по мирам - Наталья Колпакова

Разом все завертелось. План у дедули был уже готов. Оставались детали. И вот тут внучок – когда улеглось головокружение, вызванное размахом прожекта, – не ударил в грязь лицом. Ведь что, в сущности, требовалось? Завлечь людей, влюбить в себя, сделать их своими. Купить с потрохами. Это он умел. Только теперь, в величественной тени крохотули деда, он начал понимать, что всю предыдущую жизнь тратил талант зазря. Разменивался по мелочам. Нечто – непостижимое, далекое, совершенно чужое нечто, которое Борун скоро обучился именовать дедушкой, лучше его самого постигло собственную его душу. Порой казалось, что Борунова душа целиком, сколько ее ни есть, умещается у древнего хищника на ладошке. Сожмутся цепкие пальцы, стиснутся в кулачок, и... И вся эта голая, беззащитная душа состояла из одного-единственного желания – подлинного желания Боруна. Чтобы все его любили.

Такая любовь была ему обещана. Он будет купаться в ней, она вознесет его на самую вершину, дальше которой – лишь светила, не подвластные ничему, кроме закона времени и установлений божеств-демиургов. Даже маги, высшие маги Совета Двенадцати и Тринадцатого, склонятся перед ним. Что есть их сила – ни за что, даром, от рождения доставшаяся сила повелевать вещами и стихиями – в сравнении с силой истовой любви! Борун начал уже постигать природу этой высшей силы, все более понимая, что сам он ее лишен. Но это к лучшему. Это защищало его надежней самого страшного охранительного заклятия. Владеть чужими сердцами, не рискуя собственным. Это ли не подлинная власть!

Власть. Она была совсем рядом. Ждала. Давно ждала, с того самого дня, как разбился чудик король. Просто об этом никто не знал. Иногда Борун вспоминал о магах, напыщенных умниках, оказавшихся ничтожными невежами, и едва мог обуздать смех, неуместный в устах будущего правителя. Он полюбил стоять у трехстворчатого окна в верхнем этаже своего особняка, роскошного окна, затянутого цельными стенками плавательного пузыря морского змея, и взирать на хлопотливый центр огромного города, на замысловатые конструкции королевского замка, сквозившие сквозь кроны реликтовых деревьев. Все это скоро достанется ему, сыну провинциального винодела. Мальчику-калеке, который ничего не умел. И он выпрямлялся, подтягивал обозначившееся пузцо, оглядывая свое отражение в празднично бликующем окне.

Откуда дед знал о законе Избрания? (Так он назывался, этот многообещающий закон.) Почему помнил то, о чем давно забыли поколения государственных магов и придворных мудрецов? Порой Боруна потрагивало за селезенку беспокойное желание разгадать эту загадку. Но редко. Он был слишком занят, чтобы предаваться бесплодным умствованиям. Главное, был такой закон, всеми забытый, но никем не отмененный: по пресечении королевской фамилии суверена следует избрать всенародным голосованием, предложить же себя голосующим вправе любой, было бы желание. У Боруна желание было. До раздумий ли ему стало! Он и не подозревал, сколько энергии и предприимчивости требует борьба за трон. И без ложной скромности мог сказать, что превзошел самое себя. Дед ограничился ролью вдохновителя, деляга Кром взял на себя исполнение, но все меры по продвижению в народе своей персоны разработал сам Борун. И идея привлечь к делу голых танцовщиц из собственных таверн была, при всей своей эффективности, лишь самой очевидной и примитивной из них. Наскоро срифмованные славословия в адрес Боруна стали гвоздем полуночной программы во всех его питейных заведениях. На зажигательный мотивчик бесстыдницы делились с пьющей братией своими пылкими чувствами к «господину Боруну, всеми любимому» и что-то там, тра-та-та, «судьбою хранимому». Суть же номера заключалась в высоком выбрасывании ног, на которых выше колен ничего уже не было, но, чтобы эту самую суть увидеть, от зрителей требовалось подпевать. Чем громче, тем лучше. Самому голосистому – призовая бутылка! Очень скоро слова нового гимна столицы знали все.

Бескрылый торгаш вроде Крома этим бы и ограничился. В самом деле, правом свершить Избрание обладали лишь взрослые мужчины, а что может быть лучшей приманкой для таких избирателей, чем дармовая выпивка и задранные юбки потаскух? Но Борун глядел дальше. У мужчин дети и жены, и последних ничуть не радовали Боруновы нововведения. А злить их ни в коем случае не следовало. Только кажется, будто баба лишена права голоса. Это она голосовать не может, а вот дома, в обеденном зале да в спальне, очень даже при голосе – иных, почитай, через улицу слышно. И не все ведь дуры. Те, что поумней, не станут за супругом со скалкой гоняться, а мирно-любезно подкатятся ему под бочок, с лаской, с умильным словцом. Мужик – особенно из питейных завсегдатаев – скотина слабая, податливая. Кто под хвостом чешет, за тем и идет.

Атаку на женщин повел по всем правилам войны, через самую уязвимую позицию – детей. Для этого пришлось создать, ни много ни мало, новую отрасль – массовое изготовление детских игрушек. Открыть мастерские, сманить умельцев, вытравить из них вековую привычку к штучной работе. Денег на это ушло – прорва! Но Борун не жалел о деньгах. Давно схороненная младенческая его обида на детей и недоступный мир их волшебных игр, обида одинокого барчука, запертого в зале с мертвым дорогим хламом, вдруг вызрела и лопнула, будто застарелый гнойник. Он заваливал нынешних детей одинаковыми роскошными игрушками – и мстил тем, давнишним, голопятым свидетелям его бессилия и позора. Это их отпрыски теперь забывали слова извечных детских заклинаний, брезгливо отворачивались от светлячков и жалких бумажных бабочек. Боруновы куклы не умели играть с детьми. Они могли лишь совершать строго определенные действия, произносить тщательно отобранные фразы. У них были одинаковые лица, движения, голоса. Главным в этом пантеоне деревянных божков был «Борун-король» – самая большая и роскошная кукла с лицом, отдаленно напоминающим его собственное, но куда более благородным и значительным. Настоящим королевским лицом. И чем далее Борун смотрел на черты куклы-двойника, тем больше видел в них сходства с собственной персоной. Так и должно было быть. Все эти дети – осчастливленные обкраденные дети, – играя в него, любили своего «Боруна-короля», и мощь их бескорыстной любви гнула реальность, скручивала ее в бивень единорога, перекраивала по лекалу, отформованному Боруновой мечтой. Он действительно становился королем, переплавлялся в благородного наследника древнего трона. Он просто не был еще коронован.

И тайком потребовал у Крома изготовить для него копию королевского венца, чтобы, запершись в гардеробной среди бесценных, от пола до потолка, пластин отполированного зеркального камня, привыкать к новому себе.

А книги! Детские книги, которые он дарил! О, эти роскошные тома, одинаковые, будто отпечатки одной ладони! В столице шептались, что Борун истратил на них целое состояние. Нет, конечно. Он был слишком умен, чтобы делать себе в убыток то, что не требовало подобной самоотверженности. Это у прежних, у простаков, каждая буковка в книге сказок выписывалась тоненькой, в волосок, кисточкой, после чего еще долго кропотливо обводилась силой заклинания, наполнялась ею, прежде чем задышать, отлепиться от листа и занять свое место в живой говорящей строке, готовой заструиться со страницы на страницу красочной лентой. Потому и не случалось среди книг двух одинаковых, как не под силу человеку с точностью повторить одну и ту же сказку. Разными выходили они, рождаясь всякий раз заново. Разные песни пели на их страницах принцессы, согласно нраву своему и настроению, а иные особо впечатлительные маленькие читатели никогда не знали даже и того, чем сегодня кончится любимая сказка. Собственно, у волшебных книг и не было готового конца. По-всякому могло обернуться, если очень захотеть.