Моя жизнь и время - Джером Клапка Джером

— Извини, я забыл точные слова, — сказал он мне, выйдя за кулисы. — Но я очень старался тебя не подвести!

«Ферма Вудбэрроу» — моя первая большая пьеса. Гертруда Кингстон поставила ее для утреннего спектакля и сама сыграла роль авантюристки. Полезный был обычай — пробный прогон на утреннем спектакле. Жаль, что сейчас он забыт. Директор театра предоставлял помещение в обмен на право выбрать пьесу. Так же обычно подбирались исполнители на главные роли. За сотню фунтов можно было представить пьесу публике и оценить единственным по-настоящему надежным способом. Три пьесы из четырех оказывались пустышками, несмотря на дружелюбно настроенных зрителей, зато четвертая выигрывала главный приз. Чарлз Хотри предоставил нам Театр комедии. Благородного злодея сыграл Фредерик Гаррисон, ныне дуайен лондонских режиссеров, а маленькая роль слуги в исполнении Эрика Льюиса стала центральной ролью спектакля. Пьесу купил Джон Хэр; он как раз искал что-нибудь подходящее для молодого Сидни Брафа — красивого, талантливого и подающего большие надежды сына Лайонела Брафа, известного комедийного актера. Он был моим учеником в «Академии Саут-Ламбет-роуд. Для сыновей джентльменов». Не помню, как получилось, что в итоге пьесу приобрел Том Торн. Ею он открыл сезон в новом театре «Водевиль». Слугу сыграл сам Торн, а главного героя — Бернард Партридж.

Вначале на главную роль назначили Конвея. Вот еще одна печальная история! Он прославился в роли Ромео. Его партнершей тогда была Аделаида Нельсон — лучшей Джульетты я не видел, хотя несколько лет спустя Филлис Нильсон-Терри приблизилась к тому же уровню. Уже через неделю наших репетиций стало ясно, что беднягу Конвея придется заменить, и задача сообщить ему грустную новость легла на мои плечи. Я пришел к нему рано утром в гостиницу «Адельфи». Он стоял ко мне спиной, уткнувшись лбом в каминную полку.

— Я знаю, зачем ты здесь, — сказал он, не оборачиваясь. — Я сам виноват. Думал, сумею собраться. Может, потом еще раз попробую…

Сообщать актеру, что у него забирают роль, — приятного мало. Все стараются спихнуть такое поручение на кого-нибудь другого. Помню, в театре Терри была молоденькая актриса. Ей дали замечательную роль по рекомендации не слишком разумного друга, на условии, что репетиции будут пробными. Это был ее первый лондонский ангажемент. Мы все считали, что сообщить ей о нашем решении должен режиссер. Он отказался наотрез. Мы не отставали, и тогда он объяснил:

— Несколько лет назад у меня уже вышла похожая история. Актриса была хорошенькая, как ангел. Мы, как водится, сдуру выбрали ее из-за внешности. И способности у нее были — не хватало опыта. Роль оказалась ей не по зубам. Она все поняла, выслушала спокойно. Я зашел к ней вечером — она жила в однокомнатной квартирке в Челси, в районе Кингс-роуд. Мы посидели, поговорили о судьбах британского театра, она меня угостила кофе. Я радовался про себя — думал, дешево отделался. Ночью она утопилась. Возле моста Баттерси сошла по ступенькам в реку. Эта малышка чем-то на нее похожа. Пусть кто-нибудь другой ей скажет.

Ни у кого не хватило духу. Роль так и осталась за ней. Сыграла она из рук вон плохо.

Дэн Фромен написал мне, что остановился в гостинице «Виктория» и хочет к нам зайти, обсудить возможность постановки моей пьесы в Америке. Мы тогда жили на Альфа-плейс. Моя жена придумала коварный план: сперва хорошенько его накормить, а потом уж говорить о деле. Он принял наше приглашение, и мы почувствовали, что он уже у нас в руках. Обед был великолепен — икра, фаршированная дичь и всякие хитроумные французские кушанья. Два с половиной дня моя жена не расставалась с миссис Битон. Коктейлями я занимался сам, а потом подали шато-лафит и шампанское. Как сейчас вижу лицо жены, когда Фромен со своей обычной серьезностью объяснил, что пищеварение не позволяет ему обедать; можно ему немного салата, греночек без масла и стакан минеральной воды? Правда, потом он выкурил со мной сигару и заключил договор на очень хороших условиях.

В Америке Бернарда Гулда сыграл Эдвард Хью Содерн. Он влюбился в исполнительницу роли, которую у нас играла Гертруда Кингстон, и пьеса еще не успела сойти со сцены, как они поженились. Не могу сказать, что роль свахи всегда мне удавалась. Я познакомил Дж. М. Барри с Мэри Анселл — и тоже в связи с постановкой «Фермы Вудбэрроу». У меня была собственная труппа, игравшая пьесу в провинции, и я взял Мэри Анселл на амплуа инженю. Барри в это время ставил «Плавучий дом» у Тула в старом театре «Фолли» на Кинг-Уильям-стрит и попросил меня рекомендовать ему актрису на главную роль. Многого он не требовал: девушка должна быть молода, красива, обаятельна, по возможности талантлива, блестяще играть в преферанс и непременно уметь флиртовать. В те дни подобное сочетание встречалось не так уж часто. На ум никто не шел, кроме мисс Анселл. Казалось бесчеловечным не дать ей шанса. Я послал за ней и отменил наш контракт, а при следующей встрече Барри, в свою очередь, представил ее мне как свою жену.

Во время постановки другой моей пьесы — «Путь ханжи» — главная героиня, Лина Эшвелл, вышла замуж за комика Артура Плейфера. В последний раз я его видел в Брайтоне. Мы оба остановились в гостинице «Старый корабль». Артур был с тогдашней своей женой и тремя детьми. Она была очень красивая, крепкая, веселая и хвасталась моей жене, что ни дня в своей жизни не болела. Через три недели она умерла, а Плейфер умер несколько месяцев спустя; в более сентиментальную эпоху сказали бы — от разбитого сердца. Он давно перебесился, стал солидным и чуточку растолстел. Там же мы встретили Хотри. Когда я жил на Парк-роу, часто по утрам, бреясь, видел в окно, как Чарлз Хотри бегает вокруг Гайд-парка в шортах и фуфайке; но это не спасло его от общей судьбы мужчин среднего возраста. Даже у меня фигура уже не та, что была когда-то. Миссис Плейфер откопала где-то фотографию двадцатилетней давности, снятую на обеде в клубе «Театралы». Мы трое стоим рядом — молодые, стройные, прямо-таки эльфы. Миссис Плейфер вырезала нас и назвала эту картинку «Три грации».

С братьями Фромен, Чарлзом и Дэном, приятно было вести дела. Все контракты они заключали на словах. Чарлз часто говорил, что не составлено еще такого договора, который умный человек не смог бы обойти. Под конец я и не старался получить от него подпись. Договорившись об условиях, мы просто пожимали друг другу руки. Он был от природы сентиментален, как большинство евреев. Будучи в Англии, много времени проводил в Марлоу — там сейчас стоит статуя в его честь. У меня был дом на холмах, а Хэддон Чемберс снимал коттедж в беркширской деревушке Бишем. В солнечный день случалось застать Чарлза сидящим на собственной могиле — вернее, на том месте, где, как он надеялся, когда-нибудь будет его могила: симпатичный кусочек английской почвы, шесть футов на четыре, под раскидистой ивой, что склонялась над рекой. Когда мы в последний раз виделись, он все еще вел переговоры по поводу этого участка. На следующий год он погиб, когда немецкая субмарина затопила «Лузитанию».

Читать свою пьесу режиссеру или директору театра — тяжелое испытание для автора. Как-то Аддисон Брайт в двенадцать часов ночи прислал мне записку, чтобы я немедленно явился к нему домой и прихватил с собой свою комедию «Дик Холвард» — в то время Содерн как раз поставил ее в Америке. Меня ждали сэр Герберт Бирбом Три и миссис Пэт Кэмпбелл. Три пригласил миссис Пэт в качестве «звезды» на открытие сезона в Театре Ее Величества, до него оставалось три недели, а пьесу еще не выбрали. Три припас полдюжины пьес, но миссис Пэт все их отвергла одну за другой. Чтение происходило мучительно. Три не сводил глаз с лица миссис Пэт, и ему явно было все равно, что за пьесу я принес. Я невольно следовал его примеру и плохо соображал, что читаю. Миссис Пэт то смеялась, то зевала, но большую часть времени сидела молча. Когда я закончил, уже светало. И все-таки миссис Пэт сказала, что ей нужно подумать. На лестнице Три поблагодарил меня за приятный вечер. Среди всех режиссеров, кому я читал пьесы, самый вежливый — Фредерик Гаррисон. Если пьеса ему нравится, он не скупится на похвалы, а если нет, всегда дает почувствовать, что вина тут его, а не автора. Фромен до самого конца никак не показывал своего впечатления от пьесы. Оставалось надеяться, что он не заснул, хотя уверенности не было. Он презирал тех, кто притворяется, будто знает, чего хочет публика.