Жребий викинга - Богдан Сушинский

— Мог, однако не додумался до этого.

— Просто он дает нам возможность уйти. Еще древние полководцы знали: если врага лишить возможности отступить, он будет сражаться, сколько хватит стрел и сил. Мстиславу не нужна еще одна схватка, он хочет вернуться к себе победителем, сохранив при этом свои полки.

Ярослав сел на коня и вместе с Эймундом и тремя норманнами-телохранителями поднялся на вершину более высокого прибрежного холма. Несколько минут он сосредоточенно осматривал расположение своих войск и передовые кавказские заставы Мстислава, которые тоже умерили свою прыть и, прекратив стычки с разъездами киевлян, терпеливо выжидали.

— Так каким же будет это наше «третье решение»? — не удержался викинг.

— Продержаться до темноты, затем переправиться на тот берег, — оглянулся князь на две сотни воинов боярина Кретича, которые укрылись за небольшими валами на левом берегу реки, — и до утра подготовить большой лагерь за рекой.

Норманн выслушивал его с кривой ухмылкой. Он все еще улавливал в голосе князя неуверенность, которая уже начала раздражать его. К тому же Ярослав по-прежнему не приказывал, а всего лишь размышлял вслух.

— Как только спадет жара, — напророчествовал он, — Мстислав двинет на нас всех тех воинов, которые пока что отдыхают. А нетрудно определить, что мечей у него больше, к тому же и русичам его, и кавказцам отступать некуда, им нужно сражаться и побеждать.

— Понятно: они прошли полмира не для того, чтобы в первом же бою струсить и побежать, — согласился великий князь, не собираясь оспаривать совет норманна, но и не принимая его окончательно. — Да и бежать слишком далеко.

— Зачем нам строить большой лагерь на том берегу реки, князь? Оставим Кретичу еще две сотни дружинников, чтобы мог сдерживать мстиславичей на переправе, а затем, отходя, прикрывал нас, а сами уйдем.

Загорелое скуластое лицо Ярослава с глубоко посаженными, слегка раскосыми глазами выдавало в нем черты не таких уж далеких предков-степняков. Низкорослый, худощавый и чуть ли не от рождения сутулый, но еще больше ссутулившийся сейчас, сидя на своем тонконогом донском скакуне, князь скорее напоминал рослому светлолицему скандинаву какого-то мелкого печенежского князька, нежели правителя могучей славянской Руси.

— Но если мы уйдем прямо сейчас, — вздохнул Ярослав, — уже через два-три дня Киев, Чернигов и все земли русские узнают, что мы испугались воинов Мстислава и побежали, так и не дав ему битву.

— Гонцы и грамоты для того и существуют, чтобы в землях ваших узнали то, что им позволено будет узнать из уст великого князя.

— Никакие гонцы и никакие грамоты не способны по-иному истолковать то, что произойдет на глазах у многих тысяч воинов, — сокрушенно покачал головой Ярослав, — тем более что у Мстислава найдутся свои гонцы и свои грамоты.

— В таком случае никаких других советов не последует, — сквозь зубы процедил норманн, чувствуя, что разговор с князем теряет всякий смысл.

Какое-то время они оба напряженно молчали, делая вид, что всматриваются в гряду холмов, между которыми виднелись стоянки вражеских войск.

— Так ты ничего больше сказать не хочешь, норманн? — нарушил это красноречивое молчание князь.

— То, что я в эти минуты хочу сказать, может оскорбить тебя, князь. Хотя это тоже совет.

— Говори, — не задумываясь над смыслом его предупреждения, потребовал Ярослав.

— Когда полководец настолько разуверился и в своих войсках и в самом себе, как ты, князь, он обязан или броситься на мечи врага, или воспользоваться порцией заранее припасенного яда, — пренебрежительно проговорил норманн и, развернув коня, неспешно покинул вершину холма, увлекая за собой десятку конников личной охраны.

Вся история человечества зиждется на том, что гордецы его неминуемо погибают на жертвенниках своей одинокой гордыни, в то время как хитрецы благостно почивают на лаврах своей вселенской хитрости.

Богдан Сушинский

Тщедушный жрец никогда не обладал мощным басом, и это всегда уменьшало вес его слова, когда приходилось обращаться к оглохшим от рева штормов и лязга мечей воинам королевской дружины.

Но вместо того чтобы немедленно воспользоваться спасительным жестом жреца, который освобождал его от ритуальной казни, и тут же демонстративно отречься от убийственной «воли жребия», Бьярн совершенно неожиданно для всех, возможно и для самого себя, проявил характер. Он молча ступил на жертвенный камень, именуемый еще и Ладьей Одина, и стал рядом с Торлейфом, лицом к лицу.

— Уж не собрался ли ты превратиться в жертвенного палача, Бьярн? — язвительно поинтересовался тот.

— Если бы действительно было решено отправить «гонцом к Одину» тебя, охотно взялся бы за ярмо. Забыл, что уже в третий раз подряд назвал меня среди достойных жребия викинга?

— Разве ты этого не достоин? — желчно оскалился Торлейф.

— Уходил бы ты отсюда, жрец! Ты так дрожишь от страха оказаться в шкуре «гонца к Одину», что я даже чувствую, как под тобой содрогается жертвенный камень.

— Даже камень жертвенный содрогается от страха жреца, кхир-гар-га! — тут же подхватил Ржущий Конь.

— Вот видишь… — многозначительно молвил жрец. — А ты еще удивляешься, что уже в который раз попадаешь в четверку жеребьевщиков.

Несколько мгновений они воинственно восставали друг против друга. И хотя каждому было ясно, что силы их неравные, никто не сомневался, что схватка получилась бы яростной.

— Разве не было бы осквернением жертвенной плахи, — окончательно овладел собой Бьярн, обращаясь уже не к Торлейфу, а к воинам, — если бы «гонцом к Одину» стал жрец, который ни разу в жизни не окровавил свой меч в бою? А прозвище Божий Меч получил только за то, что нацеливал всех нас на истребление воинов своего же племени?

— Это было бы осквернением, — тут же отозвался так и не узнанный ни королевой, ни Гуннаром Воителем голос из толпы. Только на сей раз обладатель его таиться не стал, наоборот, пробился поближе к жрецу, чтобы тот признал в нем своего должника Рьона Черного Лося. Уж он-то, ровесник и друг детства жреца, прекрасно знал, каким трусом всю свою жизнь оставался Торлейф. И понимал, что тому сейчас не до гордости, лишь бы только убраться подальше от ритуального ярма.

— Да он и меча держать толком не умеет! — тут же понял смысл его уловки другой должник жреца — Остан Тощий, опиравшийся на такое же тощее копье.

— И не сумеет! — с хохотом повелись на его хитрость викинги.

— Убирайся вон, Торлейф! Разве не видишь: жребий пал на достойнейшего из воинов короля Олафа!

— Нет, вы видели такое: жрец — в «гонцы к Одину»?!

— Это жрец-то должен предстать перед богами в облике достойнейшего из воинов?! Да валькирии нас засмеют!

— …К тому же предстать со своим давно заржавевшим мечом? — вразнобой, но лавиноподобно зарокотали глотками приободренные воины. Они вдруг поняли, насколько это было бы оскорбительным для них, если бы вдруг воин, избранный жребием, струсил и отказался от гибели, уступив свое место на смертной Ладье Одина явно стареющему, от рождения хилому и трусливому Торлейфу.