Архипелаг ГУЛАГ - Александр Исаевич Солженицын

захват слишком велик – со всей Колымы согнали слишком много кроликов, следователи не справляются, и большинству привезенных предстоит умереть, так и не дождавшись первого допроса. В палатках – скученность, не вытянуться. Лежат на нарах и на полу, лежат многими неделями. (Это разве скученность? – ответит Серпантинка. – У нас ожидают расстрела, правда, всего по несколько дней, но эти дни стоят в сарае, так сплочены, что когда их поят – то есть поверх голов бросают из дверей кусочки льда, так нельзя вытянуть рук, поймать кусочек, ловят ртами.) Бань нет, прогулок тоже. Зуд по телу. Все с остервенением чешутся, все ищут в ватных брюках, телогрейках, рубахах, кальсонах – но ищут не раздеваясь, холодно. Крупные белые полнотелые вши напоминают упитанных поросят-сосунков. Когда их давишь – брызги долетают до лица, ногти – в сукровице.

Перед обедом дежурный надзиратель кричит в дверях: «Мертвяки есть?» – «Есть». – «Кто хочет пайку заработать – тащи!» Их выносят и кладут поверх штабеля трупов. И никто не спрашивает фамилий умерших: пайки выдаются по счёту. А пайка – трёхсотка. И одна миска баланды в день. Ещё выдают горбушу, забракованную санитарным надзором. Она очень солона. После неё хочется пить, но кипятка не бывает никогда, вообще никогда. Стоят бочки с ледяною водой. Надо выпить много кружек, чтоб утолить жажду. Г. С. Митрович уговаривает друзей: «Откажитесь от горбуши – одно спасение! Все калории, что вы получаете от хлеба, вы тратите на согревание в себе этой воды!» Но не могут люди отказаться от куска даровой рыбы – и едят, и снова пьют. И дрожат от внутреннего холода. Сам Митрович её не ест – зато теперь рассказывает нам об Оротукане.

Как было скученно в бараке – и вот редеет, редеет. Через сколько-то недель остатки барака выгоняют на внешнюю перекличку. На непривычном дневном свете они видят друг друга: бледные, обросшие, с бисерами гнид на лице, с синими жёсткими губами, ввалившимися глазами. Идёт перекличка по формулярам. Отвечают еле слышно. Карточки, на которые отклика нет, откладываются в сторону. Так и выясняется, кто остался в штабелях – избежавшие следствия.

Все, пережившие оротуканское следствие, говорят, что предпочитают газовую камеру…

* * *

Следствие? Оно идёт так, как задумал следователь. С кем идёт не так – те уже не расскажут. Как говорил оперчек Комаров: «Мне нужна только твоя правая рука – протокол подписать…» Ну, пытки, конечно, домашние, примитивные – защемляют руку дверью, в таком роде всё (попробуйте, читатель).

Суд? Какая-нибудь лагколлегия – подчинённый облсуду постоянный суд при лагере, как нарсуд в районе. Законность торжествует! Выступают и свидетели, купленные III Отделом за миску баланды.

В Буреполоме частенько свидетелями на своих бригадников бывали бригадиры. Их заставлял следователь – чуваш Крутиков. «А иначе сниму с бригадиров, на Печору отправлю!» У латыша Бернштейна – бригадир Николай Ронжин (из Горького); выходит и подтверждает: «Да, Бернштейн говорил, что зингеровские швейные машины хороши, а подольские не годятся». Ну и довольно! Для выездной сессии Горьковского облсуда (председатель – Бухонин, да две местные комсомолки Жукова и Коркина) – разве не довольно? 10 лет!

Ещё был в Буреполоме такой кузнец Антон Васильевич Балыбердин (местный, тоншаевский) – так он выступал свидетелем вообще по всем лагерным делам. Кто встретит – пожмите его честную руку!

Ну и наконец – ещё один этап, на другой лагпункт, чтобы ты не вздумал рассчитываться со свидетелями. Это этап небольшой – каких-нибудь четыре часа на открытой платформе узкоколейки.

А теперь – в больничку. Если же нога ногу минует – завтра с утра тачки катать.

Да здравствует чекистская бдительность, спасшая нас от военного поражения, а оперчекистов – от фронта!

* * *

Во время войны в лагерях расстреливали мало (если не говорить о тех республиках, откуда мы поспешно отступали: там перестреливали сотни и сотни в покидаемых тюрьмах). А – всё больше клепали новые сроки: не уничтожение этих людей нужно было оперчекистам, а только раскрытие преступлений. Осуждённые же могли трудиться, могли умереть – это уж вопрос производственный.

Напротив, в 1938 году верховное нетерпение было – расстреливать! Расстреливали посильно во всех лагерях, но больше всего пришлось на Колыму (расстрелы «гаранинские») и на Воркуту (расстрелы «кашкетинские»).

Кашкетинские расстрелы связаны с продирающим кожу названием «Старый Кирпичный завод». Так называлась станция узкоколейки в двадцати километрах южнее Воркуты.

После «победы» троцкистской голодовки в марте 1937 года и обмана её, прислана была из Москвы «комиссия Григоровича» для следствия над бастовавшими. Южнее Ухты, невдалеке от железнодорожного моста через реку Ропча, в тайге поставлен был тын из брёвен и создан новый изолятор – Ухтарка. Там вели следствие над троцкистами южной части магистрали. А в саму Воркуту послан был член комиссии Кашкетин. Здесь он протягивал троцкистов через «следственную палатку» (применял порку плетьми!) и, не очень даже настаивая, чтобы они признали себя виновными, составлял свои «кашкетинские списки».

Зимой 1937/38 года из разных мест сосредоточения – из палаток в устье Сыр-Яги, с Кочмеса, из Сивой Маски, из Ухтарки – троцкистов да ещё и децистов («демократических централистов») стали стягивать на Старый Кирпичный завод (иных – и безо всякого следствия). Несколько самых видных взяли в Москву в связи с процессами. Остальных к апрелю 1938 набралось на Старом Кирпичном 1 053 человека. В тундре, в стороне от узкоколейки, стоял старый длинный сарай. В нём и стали поселять забастовщиков, а потом, с пополнениями, поставили рядом ещё две старые рваные ничем не обложенные палатки на 250 человек каждая. Как их там содержали, мы уже можем догадаться по Оротукану. Посреди такой палатки 20x6 метров стояла одна бензиновая бочка вместо печи, а угля отпускалось на неё в сутки – ведро, да еще бросали в неё вшей, подтапливали. Толстый иней покрывал полотнище изнутри. На нарах не хватало мест, и в очередь то лежали, то ходили. Давали хлеба в день трёхсотку и один раз миску баланды. Иногда, не каждый день, по кусочку трески. Воды не было, а раздавали кусочками лёд как паёк. Уж разумеется, никогда не умывались, и бани не бывало. По телу проступали цынготные пятна.

Но что было здесь особенно тяжело – к троцкистам подбросили лагерных штурмовиков – блатных, среди них и убийц, приговорённых к смерти. Их проинструктировали, что вот эту политическую сволочь надо давить, и за это им, блатным, будет смягчение. За такое приятное и вполне в их духе поручение блатные взялись с охотой. Их назначили старостами (сохранилась кличка одного – «Мороз») и подстаростами, они ходили с палками, били этих бывших коммунистов и глумились, как могли: заставляли возить себя верхом, брали чьи-нибудь вещи, испражнялись в них и спаливали в печи. В одной из палаток политические бросились на блатных, хотели убить, те подняли крик, и конвой извне