Легаты печатей - Андрей Валентинов

– Тут близко, – буркнул Петр Леонидович, забираясь в вагон. Данька последовал за ним. Демонстративно сел не рядом, а через одно сиденье, благо свободных мест хватало. Вспомнил о билетах. Когда он в последний раз ездил на трамвае? Где теперь берут билеты? У водителя?

Эх, надо было грамоту из мэрии взять! – ехал бы бесплатно, как герой…

Вопрос с билетами решился просто: в вагоне обнаружилась женщина-кондуктор. Петр Леонидович предъявил ей какое-то удостоверение (пенсионное? ветеранское?), а Данька получил сдачу с мятой гривны и белый огрызок билета. Белый, значит, билет. Номер на огрызке делился на три. Такие номера папа называл счастливыми, но Данька не верил в приметы.

Двери закрылись, трамвай, коротко звякнув, тронулся с места и покатил по маршруту. Мимо плыли дома, заборы, облетающие деревья, машины, бигборды с предвыборной агитацией… «Бигморды», как язвил дядя Лева. Еще один поворот. Движется назад громада студенческого общежития «Гигант»…

– Вставай. Приехали.

«Iнститут медичної радiологiї iм. С.П. Григор’єва» – прочел Данька на табличке, черной с золочеными буквами, украшавшей вход в большое серое здание.

Первое, что бросилось в глаза в холле института, – огромная жизнерадостная надпись: «БУФЕТ». Видимо, врачи и пациенты без буфета себе жизни не мыслили. Петр Леонидович уверенно направился к дежурной – пожилой даме в белом халате, сидящей за столиком в углу.

– Здравствуйте. Поплавский Виталий Павлович на работе?

Ага, на работе, подумал Данька с непонятным злорадством. Воскресенье сегодня. Выходной. Спит твой Поплавский и сопит в две дырки. Зря мы трамвай гоняли.

Дежурная принялась деловито листать толстый потрепанный журнал.

– Второй этаж, двадцать третий кабинет. Вон в ту дверь, – она указала в глубь холла, – и по лестнице наверх.

– Благодарю, я в курсе.

Старик, не оглядываясь, направился к указанной двери. Данька топал следом, чувствуя себя полным идиотом. Что они забыли в институте радиологии? Чем может помочь доктор Поплавский ему, тирмену Архангельскому?

Или радиологией от шизофрении лечат?!

Узкая лестница. Синие перила с шишечками. Крашенная белилами дверь с матовым стеклом посередке, ведущая на второй этаж. Накатывают запахи больницы: хлорка, лекарства, нездоровое тело, постный борщ, вчерашняя котлета. Навстречу по коридору ковыляет человек в полосатой пижаме, похожий на лагерника из кинохроники. Не старый еще, но изможденный, с серым лицом, серыми глазами, серой мышастой щетиной на щеках.

Человек скользнул по посетителям тусклым взглядом и прошел мимо.

Двадцать третий кабинет был заперт. На стук дяди Пети никто не отозвался. Из дальнего конца коридора, видимо, с лестничной площадки, доносились голоса и веселый женский смех. Смех казался здесь, в институте, неуместным. Явственно тянуло сигаретным дымом. Медсестры на перекур вышли? Может, неведомый Поплавский курит с ними?

– Обождем. Явится, никуда не денется.

Старик как в воду глядел. Не прошло и трех минут, как хлопнула дверь в конце коридора. Врач в халате – не белом, а бледно-зеленом – и высоком колпаке двинулся к гостям быстрым шагом.

– Добрый день, Петр Леонидович. Вы ко мне?

– Здравствуйте, Виталий Павлович. К вам.

– Заходите. Сейчас открою.

На Даньку врач бросил цепкий, оценивающий взгляд, что-то для себя понял и ничего не сказал. Вряд ли он узнал молодого тирмена. А вот Данька узнал его сразу. Разве можно забыть лицо, являющееся отчетливым воплощением буквы «Ы»? Даже если ты видел это лицо всего один раз, в тире у дяди Пети?

За восемь лет «Ы» не особо изменился.

По крайней мере, лицо его по-прежнему выражало все ту же букву русского алфавита.

Кабинет оказался маленьким: письменный стол со стопками медицинских карточек, три стула, вешалка в углу, застекленный шкаф. Четыре горшка с кактусами на подоконнике. Один из кактусов, темно-зеленый, с короткими острыми иглами, несмотря на осень, собрался цвести. На его верхушке набухал мясистый лиловый бутон, похожий на кукиш.

– Знакомьтесь: Поплавский Виталий Павлович. Хороший диагност. Архангельский Даниил Романович, мой сменщик.

Хороший диагност вежливо наклонил голову, пожимая Даньке руку. Ладонь у «Ы» оказалась упругая, пружинящая, словно отлитая из жесткой резины.

– Прошу вас оценить, Виталий Павлович. И ты, Даниил, смотри. Смотри внимательно.

Доктор еще раз кивнул Даньке: мол, давай вместе! – и взял у дяди Пети протянутую фотографию. Данька заглянул ему через плечо, благо рост позволял: он был на голову выше Поплавского.

В руке «Ы» держал фотографию Зинченко. Аккуратно, кончиками двух пальцев за нижний правый уголок. Борис Григорьевич на снимке – в дорогом темно-синем костюме, при галстуке – широко улыбался, протягивая руку кому-то невидимому, не попавшему в кадр. Задний план был смазан, определить, где сделана фотография, не представлялось возможным. Зато сам бородатый олигарх на снимке выглядел четко и рельефно, как живой.

«Зачем Петр Леонидович дал ему фото Зинченко? Борис Григорьевич заболел? И Поплавский будет ставить диагноз по фотографии? Зарядит снимок своей энергией, как экстрасенс? Ерунда какая-то…»

В следующий момент Данька ощутил, что доктор не просто рассматривает снимок. Он сам не знал, откуда возникло предчувствие чуда. Лица «Ы» Данька сейчас не видел, а в позе Поплавского ничего не изменилось. Тем не менее в воздухе кабинета тихо зашелестела глянцевая листва «плюс первого». Все окаменело, застыло, взгляд прикипел к одной точке: золотой заколке с бриллиантом на галстуке Зинченко. Бриллиант сверкал, слепил глаза. По сравнению с его сиянием все вокруг казалось мутным и нерезким. Словно фотография поблекла, превращаясь из цветной – в черно-белую, с грязными потеками по краям.

Вскоре исчезло все, кроме заколки. Она медленно уплывала в безвидную серую мглу. Данька не мог оторваться от золотого балласта, уходя следом, на дно. Он не сопротивлялся: рядом доктор.

Доктор знает, что делает.

Вокруг заколки вновь начали проступать контуры человеческого тела. Борис Григорьевич больше не стоял, улыбаясь, не тянул руку для приветствия. Он лежал… на кровати? Да, на больничной кровати. Ясно различалась никелированная спинка, натянутое до подбородка одеяло в крахмальном пододеяльнике, который топорщился острыми складками. Лицо у Зинченко – восковая маска в обрамлении бороды. Но глаза – живые, внимательные, совсем не такие, как у больного, встретившегося им в коридоре института.

Доктор медлил, ожидая.

У изголовья – капельница на высоком штативе, под одеяло уходит тонкий прозрачный шланг. Рядом – тумбочка, на ней – граненый стакан с водой, раскрытые упаковки лекарств. Еще в палате было окно. И за окном – лес.

Тот самый.

В лесу стояла осень. Облетали клены и дубы, шуршал ковер из палых листьев; просветлев, стал прозрачным подлесок… Очень похоже на лесопарк где-нибудь за Мемориалом. Странно, в лесу «плюс первого» Данька никогда не видел грибов. Или просто не искал специально? Издали донесся перестук барабанчиков: тук-тук, ты-ли-тут? Раз далеко, значит, время есть.