Босиком в голове - Брайан У. Олдисс

Туча, что в течение нескольких часов ползла над Северо-Германской низменностью, разрешилась-таки мелким дождичком, и произошло это уже над Аальтером. Это был скорее даже не дождь, но премерзкая морось. Конинкриик выбрался из «мерседеса» и поежился. Погода мерзчайшая. Ревущие машины и здесь же мой молчаливый, мой скромный дом, а в нем она… Новое животное пялится на меня своими влажными глазками. Впрочем, кто знает, возможно, его здесь нет — верно? О, как медленно все! Один шажок, другой — прямо как дитя малое. Моллюск, зачем-то выползший из своей раковины. Он покачал головой и направился к поблескивавшей темным стеклом двери. У нее ничего такого и в помине нет — какая-нибудь жалкая комнатенка за стенкой бара, в которую в любую минуту может вломиться ее хозяин, насквозь пропахший дымом вонючих сигар и дрянным виски. Придет к ней, чтобы отвести душу после очередного проигрыша в вист. Раздраженный и злой — и она не посмеет отказать ему. И так далее. У Марты хотя бы этот домик есть — здесь не так страшно, как там. Преимущество Марты.

В эту самую минуту — так же как и во все прочие схороненные заживо минуты своей жизни — Марта Конинкриик жаждала одного. Некто ей неведомый должен был вихрем ворваться в ее жизнь и, исхитив ее, даровать Марте нечто совершенно иное — нечто умопомрачительное! О том, чем может быть это нечто, она боялась даже помыслить… Супруг ее обычно отсутствовал, она же проводила все свое время в ожидании, словно ей было невдомек, что мир стремительно меняется, а вместе с ним меняется и она. Лишь время вовек пребудет. Марта была одной из многих жертв войны, однако у нее хватало ума скрывать свои истинные чувства от супруга. Скрывать и ждать. Она сидела, сложив руки на коленях, время от времени проводя пальцами по тонюсенькой трещинке, шедшей через всю стену. Уж близок день, когда все трещины их дома разверзнутся, уступив силам земли, и новые машины, торжествуя, превратят очаг их в щебень, сровняют стены с землей…

Яан Конинкриик оборудовал их утлый домик телевизионной системой слежения. Сидя в своем кресле, она могла отключаться от внешнего мира, ограничивая себя миром собственного дома. Из гостиной с ее ажурной хрупкой обстановкой, сверкающими плоскостями буфетов, изумрудом зеркал она могла наблюдать за тем, что происходит во всех прочих комнатах дома. Ряд телевизионных экранов, связанных с телекамерами, позволял ей видеть невидимое — система слежения была продолжением ее чахлой системы восприятия. Из верхних углов остальных пяти комнат их особняка не мигая смотрели ее глаза-камеры. Бледные розово-лиловые портьеры задернуты наглухо, все недвижно, лишь тусклый свет бродит из угла в угол. Когда чувствительные микрофоны улавливали жужжание невесть зачем проснувшейся мухи, Марта подавалась вперед, поражаясь присутствию в ее доме какой-то жизни. Колеса ее сознания были совершенно недвижны, и некому было нажать на педали разума ее. Система слежения тоже издавала слабое еле слышное жужжание, казавшееся Марте чем-то совершенно естественным, — одним из тех звуков, которые сопровождают человека в его земной жизни. Вибрация нервных окончаний. Комнаты были заставлены мебелью, а на стенах висели десятки зеркал самых разных форм и размеров и аккуратные взятые в рамки картины. Дети гуляют по полю. Это были любимые картинки ее детства, она видела их все разом на экранах своих мониторов. Порою Марта щелкала выключателем и дрожащим голосом обращалась к пустым комнатам:

— Яан, ты где? Папа, папа, иди сюда!

С недвижного бастиона своего резного кресла она следила за жизнью дома. Все здесь было недвижно, но в самой этой недвижности она ощущала сильнейшую вибрацию жизненного начала, которая была столь мощной, что ей приходилось бороться с нею, так, чтобы она не стала явной для посторонних глаз. Она услышала, как внизу зазвенели ключи и залязгали щеколды их хитроумных запоров. Это он. До того момента, когда он появится здесь, пройдет уйма времени, она успеет принять другой образ, образ живой. Тысячелетие проходило за тысячелетием, а ключи продолжали скрежетать в замочных скважинах, о чем извещали ее микрофоны всех пяти комнат. Она легко соскочила с кресла, встретилась взглядом с каждым из своих отражений в веренице зеркал и, проскользнув в туалет, заперла за собой дверь, одновременно дернув за ручку унитаза. Этот звук должен был убедить его в том, что она нормальная, что она осталась такою же, какою была и всегда. Обычная земная женщина. Вода гневливо зашумела. Когда-нибудь она затопит весь этот дом.

Каждый раз, когда он возвращался домой, он слышал этот звук. Он повесил свою мокрую куртку на вешалку, повернулся к двери и обнял свою жену, безмозглое ее тело. Его губы коснулись сухих плотно сжатых губ Марты, провели касательную к упрямому их изгибу. Он вошел в комнату, и мебель задрожала мелкой дрожью, зоны безмолвия остались в прошлом; тут же с улицы послышалось непристойное хрюканье землечерпалки, рывшейся неподалеку. Кругом какое-то паскудство.

— Что нового?

— Я никуда не ходила. Все дело в машинах. Если сказать честно, то…

— Но ведь нельзя же целыми днями сидеть дома!

— Там так страшно. Даже нарциссы стали…

Он подошел к панели управления телевизионной системой и переключил ее на Брюссель. И тут же от экранов повеяло чем-то теплым, живым. Сорванные решетки, какие-то окна. Наплыв. Камера словно под водой — похоже, у оператора трясутся руки, — все смазано. В отличие от Германии здесь до сих пор существует какое-то правительство. Страна не то чтобы процветает, но живет полноценной жизнью. Да, да — это же конкурс красоты! Гордо вышагивающие девицы в бикини — огромные бюсты, такие же огромные задницы, здесь же куча старух — лет по семьдесят, не меньше — дряблые, безобразные тела, морщины. Вон как одна из них вопит, наверное, приза требует. Со всех сторон безумные толпы. Оркестр. Играет — нет, нет, конечно же, это не «Пункт Икс»! Он посмотрел в лицо Марте, улыбнулся и взял со столика сложенную вчетверо газету. Неистовство звуков, а ведь комната ее толком-то и проснуться еще не успела…

— Я смотрю, ты даже и в газету не заглядывала.

— У меня на это времени не было. Слушай, Яан…

— Я весь внимание.

— Да нет, это я так. Как там в Аахене?

— Завтра этот британский святой Чартерис будет проезжать через Аальтер. Самый настоящий крестовый поход — представляешь? Как тебе такое известие?

— А кто он такой, этот самый Чартерис?

— Мне завтра на службу выходить с самого утра.

— Скажи мне, Яан, ты что, действительно считаешь его…

— Он — великий человек.

Не поднимая глаз. Пиратство на Адриатике. Адриантике. Новый океан, неведомый допсиходелическому человечеству. Открыт намедни. Мы теперь и не такое открываем. Одно не совсем ясно — есть ли в этом хоть какой-то смысл?

— По крайней мере, в том, что он святой, не сомневается уже никто.

На четвертой странице он нашел короткую заметку. Новый Крестовый Поход. Народ приветствует провозвестника мультикомплексной жизненной стратегемы. Из затерянного в индустриальной английской глубинке Лофборо в мир явилось нечто по-настоящему неожиданное. Как сообщает наш лондонский корреспондент, мы имеем дело с новым стиральным средством, содержащим некий психомиметический ингредиент, обладающий мультикомплексной природой. Уроженец Югославии Колин Чартерис как сообщают участники марша он происходит в абсолютной темноте что не позволяет судить о степени углубленности и это говорит вся Фландрия. Никаких тысяч — все куда скромнее. В начале колонны рефрижераторы — они были в Остенде сегодня в четыре пополудни. Дальнейшее движение колонны намечено на завтра. Как заметил один обозреватель, несколько сот васпожираторов пронесется завтра через Аальтер, не сбавляя скорости. Надо немедля обзвонить все посты, иначе мы завтра бед не оберемся. Режим постоянной готовности начиная с пяти утра. Еще надо позвонить в больницу — пусть готовятся к приему раненых. Тут как раз такой момент — неплохо бы рвение выказать. Второй раз такого уже не будет. Агония тел, немыслимые судороги, дорога усеяна стеклом, искореженные стальные чудища сшибаются друг с другом снова и снова. Бррррр. Неужто в эти убийственные годы кому-то есть дело до бабочек-белянок? Боже, пронеси этот ужас мимо!