Лестница Ламарка - Татьяна Алферова

– Дождь скоро пойдет, засыпай!

Я послушно закрыл глаза, вытянул руку ладонью кверху и тотчас проверил – нет ли его в ладони. Но его уже не было видно нигде. Сильно пахло тимьяном, как всегда перед дождем.

Сюзанне Б.

Ходит по миру зверек на мягких лапах с тонкими пальчиками и разноцветными коготками, раскрашивает его. По черному пройдет – станет черное сиреневым, по серому пройдет – глядишь, уже оранжевое. Разный мир получается, но не вполне правильный. Зато веселый. Иногда.

Лана песню поет на сцене, зал слушает. Жалостная песня, сине-зеленая, с золотыми и коричневыми крапинами – очень жалостная. Зверек плакал крапинами, пока через песню шел, а что же!

Лана недавно из тюрьмы вышла, осУжденная, как она себя называет. Два срока, последний восемь лет, за торговлю оружием – много. В тюрьме книжку написала под названием "Убегу к людям", о своей судьбе. Зверек сильно помог, прошелся лапами: разноцветная книжка. Пишет Лана, как жила в рабстве у цыган-наркоторговцев, как мучилась и влюбилась там, как бежала по снегу с отбитой почкой, и много еще чего такого пишет багряного-фиолетового, но все же не мрачного. Хоть и по снегу босиком.

А сейчас перед залом, полным людей, представляет свою книжку. Как ее представлять? Ну прочла отрывок из главы, а дальше-то что? Ведущая вопросы задает. "Дурацкие вопросы", – думают Лана со зверьком вместе, отвечают же быстро. Это ведь все равно, что ответить, главное – быстро и чтобы нескучно было. А если неправильно отвечают, ну про всякие там цыганские обряды-обычаи, так ведущая, если уж не полная дура, поправлять не станет. А полных дураков мало очень, может, вовсе нет. Когда же начинают из зала спрашивать про места, где все это случилось, ну то, что в книжке описано, – тут совсем просто, можно сказать, что нельзя места называть; если места называть, могут и другие люди пострадать от того, самой-то Лане ничего не страшно. И было ли то с Ланой на самом деле, нет ли – один зверек знает. А уж когда петь попросили – Лана ведь еще и песни сочиняет – тут всё, тут в зале плакать начали. Поет Лана хорошо, и слова чувствительные, это точно.

– Вова, – говорит ведущая на другой день приятелю-постановщику, – Вова, что это было? Ведь я ее чуть к себе домой не затащила ночевать, так хотелось человеку праздник устроить. Одна в чужом городе, куда же ей после презентации собственной книги идти? До сих пор стыдно, грызет изнутри какая-то совестная гусеница, вот, могла человеку чудо подарить, а не подарила. Стыдно, да, но знаешь, большое спасибо, что ты меня отговорил ее приглашать.

– Это-то ладно еще, – мрачненько отвечает Вова. – Но вот Игорь напрасно за коньяком бегал. Подозреваю, что у нее это было только начало, не в смысле алкоголического запоя, а в смысле куража.

– Какое могучее излучение воздействия на публику, – еще мрачнее добавляет Игорь. – Волшебное! – Игорь знает про излучение, он актер. Он публику сорок минут к появлению Ланы готовил: презентация ее книги отчего-то началась позже объявленного времени.

Но что это было, не знает никто из них, даже Ханна, у которой не глаза, а сияющие серо-голубые фонарики, неизменно доброжелательно освещающие всякую точку в пространстве.

Ханна придумала все это. Ханна уникальна, как береговые линии фьордов ее родины. Известно о Ханне мало: журналистка из Норвегии, вроде бы в ранней молодости ездила автостопом по миру, и не слишком законопослушно ездила. А сейчас Ханна ездит по российским тюрьмам. На конкурсе тюремной самодеятельности познакомилась с Ланой: Лана пела. Ту самую, сине-зеленую, с золотыми и коричневыми крапинами песню. Лана передала – тайком, действительно, тайком – свою рукопись норвежской журналистке. О том, как жила в рабстве у цыган-наркоторговцев, и много еще всякого. А тюремному начальству надоело следить за уборкой территории перед каждым приездом этой, черти бы ее взяли, журналистки, и Лану досрочно, почти на год раньше, освободили. Ханна издала Ланину книгу за свой счет, привезла Лану из маленького, но далекого городка на презентацию книги. И вот она – презентация.

– Какие наивные эти западные люди, – думает литературный критик, растягивая заказную рецензию на своем черном ноутбуке до положенных трех тысяч черненьких печатных знаков. – Верят, что черное можно добела отмыть, – и, недолго думая, начинает: "Дать деньги – легко, но подарить чудо, открыть человеку новые возможности…"

Ханна в гостиничном номере сидит с книжкой Ланы в кресле у окна, далеко-далеко синяя река Нева, поближе круглый, но вытянутый в высоту золотой купол, много ближе зеленая крыша соседнего дома. По крыше бредет зверек с тонкими пальчиками и разноцветными коготками, косится на окно: прыгнуть, нет?

– Не шали! – строго говорит Ханна. – Я все вижу.

Зверек ухмыляется и прыгает вверх, следы его коготков тянутся по небу радугой, высокой, крутой, неистово разноцветной. Вспыхивает бликами Нева, сияет купол собора.

– Давать деньги – скучно, – говорит Ханна, – а дарить чудо – весело, – и зверек мурлычет за радугой, выгибает пеструю спину. – Они здесь какие-то черно-белые. Не все, конечно. Но зачем вообще черно-белые? Весело путать клубки с разными нитями, но вовремя путать, чтобы не оборвать.

На другой день выяснилось еще, что Лана проштрафилась. К обеду выяснилось. Куда-то делись деньги от проданных экземпляров книжки, и сама Лана куда-то делась, как раз до обеда. Зверек что-то объяснял про нечестных таксистов и других нечестных, но малоубедительно, слабоват к обеду зверек был после вчерашнего куража. Никак не мог сказать, что праздник всяк понимает по-своему и что после праздника чужого, пусть и в твою честь устроенного, хочется своего, неправильного и привычного – это была бы черно-белая фраза, потому и не выговаривалась.

Лана уехала в свой далекий маленький город, даже под город, в деревеньку, где жила вдвоем с подругой, тоже бывшей осужденной. Там не было праздников, пусть непривычных, только жизнь, только нехитрое хозяйство. Деревенские соседки гоняли зверька: он мешал, он был некстати и вечно путал чужие свеженькие мотки белой шерсти. А хозяйкам – куда без шерсти? Носки не свяжешь – замерзнешь зимой-то. Налево нельзя зверьку, и направо не пускают, только вверх и дорога, где от коготков потянется по небу радуга, высокая, крутая, небывалая. Прыгнул зверек, потянулся, царапая облака. Радуга выгнулась, и Лана ушла за нее, на ту сторону.

"Володя, – написала Ханна, – на днях умерла Лана. Она так и не успела убежать к людям. Если книга продается, перешлите, пожалуйста, деньги ее матери по адресу…"

Это старый дом. Почти такой же старый, как я сам, ведь дома живут дольше людей, стало быть, в пересчете на некое усредненно-общее для домов и людей время мы почти сравнялись. Что там сравнялись – мы одно существо, наподобие кентавра или полкана, но при человечьем "верхе" низ не лошажий, не собачий – фундамент, стены, часть крыши. В плохую погоду у дома болят суставы, я хорошо это чувствую; слышу, как стонут высохшие усталые доски, пусть сдвигает мой слух время невидимым рычажком на вымышленном пульте к минимуму: еще, еще и так до полной тишины беззвучия. Скрипят половицы, вздыхает обрешетка под крышей, щелкают, натягиваясь, отсыревшие обои, едва протопишь печь. Под мелкий дождь дом яростно шуршит мышами, стрекочет и свиристит, по ночам спасу нет. В хорошую же, ясную погоду молчит, дремлет. В небольшие морозы он тоже спокоен, это лучшая погода для нас, стариков. А нынешний бесснежный декабрь и начало января со слабым морозцем по ночам – просто подарок. Людей не видно окрест: другого жилья нет поблизости, отдыхающие не досаждают, дорога за лесом, далеко. К Новому году наверняка никто не прибредет, даже любители недорогой романтики без снега не сунутся сюда, в лес. Темно, грязновато. Скучно. Хорошо.