Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Ричард Докинз

философией”. Эта конференция выделялась не столько темой, сколько местом проведения: Мельбу, деревушка на одном из островов у берегов севера Норвегии. Запомнились даже не красота местности или белые ночи, но – как бы это назвать – социология места проведения конференции. Когда-то Мельбу была процветающим центром рыболовной промышленности, но наступили трудные времена. В ответ на перемены судьбы объединение жителей во главе с местным зубным врачом основало культурный центр, в котором собиралось устроить конференц-зал, проводить в нем мероприятия и таким образом привлечь в деревню деньги. Самым необычным в этом предприятии было то, что все в нем работали на добровольной основе, вкладывая свое время, деньги и ресурсы бесплатно – движимые, по всей видимости, чистой альтруистической заботой об интересах общества. Может быть, я немного преувеличиваю, но мы, иностранцы, за столом и на полуночных прогулках чаще беседовали о том, как нас изумляет идеализм местных жителей, чем о темах самой конференции.

Мельбу запомнилась двумя милыми эпизодами. Торжественный ужин у нас проходил в огромном цилиндрическом хранилище рыбной муки (который больше не служил по исходному предназначению из-за упадка в промышленности, но все еще хранил отголоски запаха). К назначенному часу мы собрались снаружи и выстроились в длинную очередь – не только участники конференции, но, видимо, и большинство жителей деревни: почти все они трудились там волонтерами. Мы стояли и стояли. И стояли. В конце концов один норвежский коллега-биолог отошел из очереди, чтобы выяснить причину задержки. Вернувшись, он со смехом представил нам отменное объяснение: “Повар напился!” Это было настолько в духе Мельбу и так в точности похоже на сюжет “Ночи гурманов” из сериала “Башни Фолти”, что наше нараставшее нетерпение растворилось в добродушном хохоте. Мы все еще были в приподнятом настроении, когда наконец вошли в гигантский цилиндр и были встречены великолепным зрелищем – по всему периметру были расставлены тысячи свечей. С самим ужином было все в порядке.

“Но еще живы твои соловьиные песни”[33]. В первый вечер конференции я был на фуршете в зале культурного центра и вдруг лишился дара речи: в соседнем помещении пел один из самых прекрасных голосов, какие я когда-либо слышал. Околдованный, я вышел из столовой и пошел на звук, словно на зов дочери Рейна. Это было прелестное сопрано в сопровождении струнного квинтета явно профессионального качества, звучал ностальгический вальс – возможно, венский. Я был в восхищении и занялся расспросами. Струнный ансамбль действительно оказался профессиональным – они каждый год приезжали в Мельбу из Германии, чтобы выступить бесплатно, из любви к месту и его идеалистическому духу. Сладкозвучным сопрано оказалась Бетти Петтерсен – норвежка, не немка, врач из Мельбу и член той самой организации во главе с зубным врачом, которая основала культурный центр. За время конференции мы сдружились, но, к сожалению, с годами потеряли друг друга из виду.

Но история получила продолжение. В сентябре 2014 года меня пригласили на литературный фестиваль в Бленхеймском дворце в Вудстоке, близ Оксфорда. Бленхеймский дворец – великолепное строение по проекту Ванбру, резиденция герцогов Мальборо (то есть семьи Черчилль – там родился и сэр Уинстон). Это превосходное место для литературного фестиваля, и я обычно участвую в нем, когда продвигаю очередную свою книгу. В этот раз, с “Неутолимой любознательностью”, предполагался иной формат: интервью, перемежающееся музыкой по моему выбору в виде иллюстраций к эпизодам моей жизни – как в радиопрограмме Би-би-си “Диски на необитаемый остров” (где я однажды выступил в роли потерпевшего кораблекрушение). Кардинальным отличием версии Бленхеймского дворца было то, что музыку должен был исполнять вживую оркестр Святого Иоанна под управлением Джона Лаббока в сопровождении пианиста, сопрано и контральто.

Я очень хотел включить в список из пятнадцати пьес и ту гипнотическую песню в ритме венского вальса, которая напомнила бы мне о Бетти и духе Мельбу. Я не знал ни ее названия, ни имени композитора. Но сама мелодия крепко засела в моей голове и вошла в репертуар утреннего душа. Так что я наиграл ее в компьютерный микрофон на своем электронном духовом инструменте и отправил полудюжине музыкантов в надежде, что кто-нибудь из них ее узнает. И лишь один узнал. Это была Энн Маккей, наша с Лаллой близкая подруга, которая по счастливому совпадению должна была петь партию сопрано на моем бленхеймском концерте. Она хорошо знала эту песню, часто исполняла ее, и у нее нашлись ноты: Wien, du Stadt meiner Trdume (“Вена, город моих грез”) Рудольфа Сечинского. Все сложилось идеально: Энни чудесно исполнила ее в длинной сверкающей оранжерее Бленхеймского дворца и всколыхнула нежные воспоминания о моем соловье из Мельбу.

Психоделическая светомузыка

Электронный духовой инструмент, или EWI (сокращение от electronic wind instrument, произносится “иви”), – это, кстати, отдельная история. В 2013 году Лаллу пригласили на популярную радиопередачу Би-би-си “Недоделки” (Loose Ends) поговорить о выставке ее произведений, которая готовилась в Национальном театре в Лондоне. Музыкальные интерлюдии в программе играла группа Brasstronaut, в которую входил Сэм Дэвидсон – виртуоз электронных духовых. Лалла заинтересовалась и разговорилась с ним. Когда она пересказала разговор мне, я загорелся еще сильнее, чем она, – ведь я раньше играл на кларнете. Я написал Сэму по электронной почте, завязался диалог, и в голове моей засела идея, что когда-нибудь, если представится возможность, я бы с удовольствием попробовал поиграть на электронном инструменте.

Тем временем ко мне обратилось лондонское рекламное агентство “Саатчи и Саатчи”. Они получили заказ на сценарий церемонии открытия Каннского фестиваля документальных фильмов. Темой они выбрали мемы и решили привлечь меня. Предполагалось, что я выйду на сцену с правой стороны и прочту дословно заранее отрепетированную трехминутную лекцию по мемам. Затем я скроюсь, уступив сцену причудливому психоделическому фильму, в котором слова и предложения из моей лекции, будто по волшебству, станут сплетаться с крутящимися кадрами моего лица, будет громыхать музыка, и со всех сторон пойдут световые эффекты, а мой голос, пропущенный через искажение и увешанный странными эхо и подголосками, станет частью этой музыки – в общем, они хотели задействовать весь блеск и треск современной компьютерной графики и звукоинженерии. Может, это и был тот самый постмодерн – кто знает?

Все это должно было выглядеть как грандиозный фокус, словно компьютерная светомузыка умудрилась подхватить слова и предложения из моей лекции и тут же чародейски вплести их кусочки и искаженное эхо в ткань психоделического действа. Публике бы казалось, что таинственные, призрачные воспоминания о моей лекции были каким-то образом уловлены и тут же перестроены и извергнуты обратно. На самом деле, конечно,