Карантин - Джеймс Фелан

На давно знакомых, вдоль и поперек изученных улицах мне стало спокойнее. Белел нетронутый снежный покров, со времени моего ухода не появилось ни одного свежего трупа, не упало ни капли крови. Ничего не горело, и в небо не подымались клубы едкого дыма от плавящегося пластика и резины. Если неизвестный режиссер собрался разыграть на этой сцене второй акт, то время еще не пришло. Можно наслаждаться антрактом.

До водохранилища нам с девчонками рукой подать. Но это с тем расчетом, что в зоопарке все в порядке, что мы только сложим вещи и сразу уйдем. Главное, чтобы на них никто не напал в мое отсутствие: ведь объявились же бандиты в Челси Пирс.

Я лавировал между застывшими машинами, стараясь не приближаться к чернеющим пустотой витринам, иногда останавливаясь, чтобы прислушаться. Все было тихо. Если так пойдет и дальше, то я очень быстро доберусь до арсенала, никуда не сворачивая с Пятой авеню. Руки дрожали – из–за холода, из–за нервов, из–за предчувствия того, что я собирался сделать, – и я сунул их в карманы.

Раньше, по пути на север, я ни на секунду не терял бдительности: был готов в любой момент среагировать, замечал каждую мелочь, взвешивая, что мне может пригодиться, а теперь напряжение отпустило. Я свернул под навес продуктового магазинчика и заглянул внутрь, но нужды заходить и набирать еду не было. Нечего брать лишний груз и выбиваться из сил ради еды – и без того много дел. Сейчас, с привычным рюкзаком за спиной, я легко шагаю по улицам, к которым успел привыкнуть, и положение не кажется мне таким уж безвыходным, ведь завтра меня не будет в этом городе, ведь я иду к свободе.

– Мой последний день в этом городе.

Я произнес эти слова громко, хотя совершенно не надеялся, что меня кто–то услышит. Они были адресованы единственному человеку, на которого я мог положиться: самому себе.

– Мой последний день! – закричал я, и эхо разнесло слова по улицам: – день…день…день!

Через мгновение все поглотил страшный грохот: сначала мне показалось, что рухнуло здание, но уж слишком монотонным, повторяющимся был шум; довольно быстро он сошел на нет. Что это было? Двигатель? Самолет? И я побежал – в сторону, противоположную шуму. Мне ничто не должно помешать.

Под последним на Рокфеллер–Плаза деревом с голыми ветками я постоял, переводя дух. Только снег скрипит под ногами, а так совершенно тихо. Если что, я услышу любой шорох, обещающий приближение опасности. Я быстро пошел дальше, сшибая холмики снега бейсбольной битой, взятой с заднего сидения какой–то машины. Так оказалось проще унять страх и волнение.

– Прощай, небоскреб!

Двенадцать дней я прожил под самым небом и был искренне благодарен этому зданию за все, что оно мне дало. В последний приход мне вдруг показалось, что можно снова подняться на шестьдесят пять этажей и забраться в теплую, мягкую постель, но я не стал этого делать: зачем портить воспоминания о месте, бывшем мне домом. Даже если город восстановят и здесь снова забурлит жизнь, я никогда не подымусь туда. Прочь, тоска! Сейчас не время копаться в прошлом.

Я вытащил из рюкзака бутылочку сока и сделал пару глотков. Витрина напротив была разрисована черной краской из балончика: ряд людей, на переднем плане самый крупный парень, почти в человеческий рост, остальные гораздо мельче; черты лица даже у главного не проработаны, а просто намечены черными штрихами.

Я стал разбирать, что подписано под рисунком. Интересно, в будущем графити будут называть так же или придумают новое слово? А может, в новом мире оно заменит литературу? Ведь после атаки нет больше газет, нет журналов, и они не обязательно появятся. Наверное, где–то уцелевшие люди продолжают вести блоги, публиковать сообщения на форумах в надежде, что их услышат, им поверят. А пока на стекле чернели такие слова: «Безоглядная вера против воинственного неповиновения Богу. К чему крайности?» А чуть ниже кто–то маркером, не стараясь выводить и замысловато переплетать буквы, дописал: «Лучше спросить: за что нам выпало такое?» Сколько же тоски крылось в этом вопросе, который будет кричать со стекла, пока то не рухнет вниз грудой осколков. Или пока буквы не выгорят от солнца и не смоются дождем. Или пока их не сотрут другие люди?

Я шагал по улице, а в голове у меня пульсировал вопрос с витрины, поэтому я не сразу сообразил, что тишину разорвал резкий щелчок, затем еще один. Где–то стреляли. Непонятно, близко или далеко, да и значения это не имело.

Конечно, я не раз видел собор Святого Патрика на Пятой авеню по телевизору, много про него слышал, но и представить не мог, какое он произведет на меня впечатление. Мраморное здание в стиле неоготики со стрельчатыми башнями и витражами почти не пострадало: взрывы повредили небольшой фрагмент фасада на самом углу, да и где–то в крыше, если верить Бобу, должна быть дыра.

Мне нужно совсем немного времени: я обязан посмотреть на ракету. Должен своими глазами увидеть, что убило моих друзей, уничтожило город. Перед ступеньками я нерешительно остановился, а затем медленно пошел вверх: ноги вдруг налились свинцовой тяжестью. Мышцы устали от неподъемной ноши: столько вины, столько злобы.

Приоткрытые двери главного входа занесло снегом и пеплом. Я всем весом навалился на створку, и она со скрипом поддалась. Через витражи внутрь проникал голубоватый свет. На полу я заметил россыпь золотых кругляшков и нагнулся за одним: оказалось, это медалька с изображением святого и надписью «Св. Михаил молится за нас». Опухшая левая рука не хотела сжиматься в кулак, а в правой я держал пистолет – правда, я даже не проверил, сколько пуль в магазине; в любом случае, больше пары раз, прежде чем Охотники или какие–нибудь бандиты со мной разберутся, я выстрелить все равно не успею. Медалька отправилась в карман, на удачу.

Чем сильнее я углублялся в собор, тем меньше света проникало с улицы и тем гуще становились тени. Я выудил из рюкзака динамо–фонарик, но оказалось, что в последний раз я не прикрутил на место ручку и она непонятно куда подевалась. Аккумулятор полностью разрядился. Черт! Пошарив в карманах, я нашел зажигалку, но толку от малюсенького огонька не было.

Я шел по центральному проходу между рядами скамеек со спинками: путем утешения и смирения. По всему периметру собора стояли пюпитры со свечами. Я остановился и зажег три тонких свечки – вместо фонарика. Когда–то и мы с отцом ходили в церковь. В память о тех временах, я посвятил каждую свечу одному из ушедших близких и зажег четвертую – за Калеба. Или нет, не за Калеба – за того Охотника, которого я застрелил. Пока Калеб жив, надежда остается. Я двинулся дальше, а четыре огонька остались мерцать во мраке: рано или поздно мы все сгорим, как эти свечи.

Выставив вперед руку с горящей свечой, я осторожно шел вперед, стараясь не поскользнуться, не оступиться. Мой путь лежал к алтарю. Один–единственный, последний прихожанин огромного собора. Теперь стала видна дыра в крыше. Она оказалась почти правильной круглой формы, меньше, чем я представлял: почти через такую же чертову дыру я выбрался в первый день на поверхность «новой земли». Даже небо над головой было такого же цвета.

Мефистофель всегда рядом, ждет, когда я оступлюсь. Он подхватит меня, если я упаду вниз, и не даст шанса исправить сделанное; он следит за каждым моим шагом и ждет своего часа. Но и у него есть заклятый враг, и он тоже рядом со мной. Я не сводил глаз с большого распятия, с фигуры человека на кресте, которому здесь, на этом самом месте в другие, в спокойные времена, молились сотни тысяч людей.