Сожители. Опыт кокетливого детектива - Константин Кропоткин

Он увидел меня, я увидел его, мы были слишком близко друг к другу, чтобы сделать вид, что друг друга не заметили, и слишком вежливы, чтобы не обменяться приветственными кивками.

– Сто лет, сто зим, – сказал я.

– Да, и кто бы мог подумать, – сказал он, – В двенадцатимиллионном городе.

Толкаясь, мы протиснулись в вагон.

– Вы ездите на метро? – спросил я, в давке стараясь не уткнуться носом ему в шейный платок.

– Да. Самый удобный для Москвы транспорт. Всегда знаешь где во сколько окажешься.

Ага, если по морде за красоту не прилетит, подумал я.

– Деловая встреча?

– В некотором роде, – ответил он.

– А я домой.

– Далеко? – он, видимо, думает, что я живу там, где кончается асфальт.

– Да, теперь мне только по прямой.

– Хорошо.

– Неплохо.

– Жарко.

– Да. Жарко. Это погодные каприоли сведут меня с ума. С утра не знаешь, что тебя ждет вечером – то жара, то дождь, то град. Не удивлюсь, если сейчас у нас над головами бушует торнадо. В такое время из Москвы лучше уезжать.

– Сейчас на Санторини хорошо.

Интересно, все ли кавказские князья выглядят такими презрительными, неважно, о чем бы они ни говорили?

– Вы были на Санторини?

– Очень хвалят.

– А нас на дачу зовут. У приятелей забавная дача где-то в Подмосковье. Будем моркоуку с грядки жрать, валяться на лугах.

– Романтично, – сказал он.

– Ага, трэ романтик – как говорит Маруся.

Он вздернул соболиную бровь (да, соболиная, не виноват я, что именно на соболя, на драгоценного зверя и похожи брови этого красавчика).

– Маша?

Я не сразу сообразил, что ввиду он имеет другую особу на букву «М».

Впрочем, при всей внешней непохожести толстой брюнетки и стройного блондинчика, жизненные программы их чрезвычайно близки – веселиться так, чтоб всем чертям было тошно.

– Я про другую Марусю. Ее Марком зовут, потому что это мужчина.

Он скривился.

– Мне не нравится, когда мужчины называют себя женскими именами.

– А мне не нравится, что нас соседка залила, а в клубе старикашку убили, а приятель влюбился в проститутку и играет с огнем. Мне много чего не нравится, – говорил я Ашоту прямо в шейный платок, – а я вот еду сейчас с вами в метро и ничего….

– А у Машеньки…, – он поправился, – у Маши как дела?

– А что с ней сделается? Живет себе, цветет. В Турцию собирается. Пахлаву будет кушать.

– Одна?

– У нее поди-пойми.

«Хочу побыть немного «наташей», – коротко описала она свои планы, но говорить об этом Ашоту я почему-то не захотел.

На следующей станции вагон поднатужился и сплюнул. Внутри стало посвободней.

– А у вас какие виды на отпуск? – спросил я, мысленно договорив: Мальдивы? Бали? Чертовыкулички?

– Пока никаких, – он смотрел на свое отражение в лиловой черноте окна. Хорош, да, очень хорош. Но как же надменен – так бы в табло и стукнул, подумал я, не очень-то, впрочем, и страдая от комплекса неполноценности.

Каждому свое.

Мы еще немного проехали, потряслись в такт. Поезд начал притормаживать на очередной остановке, это была не моя остановка, но соседство красавчика мне было тягостно,

– Мне пора. Счастливо! – я затолкался к выходу.

– Подождите! – вдруг с надрывом выкрикнул Ашот и рванулся вслед за мной, – Я должен вас спросить!

Этого мне еще только не хватало…

– Сядьте. Прошу. Сюда. Очень прошу, – телеграфно попросил он.

Мы присели на скамейку. Я – лицом к перрону, где поезда и люди, он рядом со мной, на самый край скамьи, глядя на меня.

– Валяйте, – сказал я, – Но только по делу, – я постучал себя по руке, где в прежние времена у всех были часы.

Он шумно выдохнул и произнес.

– Вы не могли бы спросить у Машеньки….

– Что мне у нее спросить? – начал было я, но тут же сам себя оборвал, – Нет. Сами спросите, – получилось резковато, я покосился на него и попытался смягчить, – Это я вам как специалист советую – информацию лучше получать из первых рук. Вам надо, вы и спрашивайте.

– Вы ученый?

– Журналист. Точнее, редактор.

Он дернул бровью (такой, ну, вы ж понимаете).

– То есть вы редактируете информацию. Вы ее не получаете.

– И поэтому знаю толк в искажениях, – сказал я, – Короче, надо вам – сами и говорите, – и не перекладывайте с больной головы на здоровую, добавил про себя.

– У нас нет никаких дел, в том и дело, что дел нет никаких, – он заговорил бурно, быстро, сбивчиво, и локоны, опадая, завились по блестящему лбу, – Она не подходит к телефону, не отвечает на мои письма. Я просил ее, умолял, даже угрожал.

– Это вы зря. С ней надо по любви.

– Но что мне делать? В конце-концов у меня тоже есть гордость. Я понимаю, что очень виноват перед ней, но….

– Кто виноват? Вы? – я прыснул, – Не смешите мои тапки! Это вы устроили балаган в доме у ваших родителей? Это вы несли всякую чушь, чуть старика-князя до кондрашки не довели?!

– Это я виноват, – упрямо повторил он, – Я не подготовил ее должным образом, я не стал ей опорой нужную минуту. Она испытывала душевный дискомфорт. Мой отец – очень тяжелый человек. Скажите, она говорит что-нибудь обо мне? Хоть что-нибудь? Скажите! Вы же ее брат, вы должны знать.

– Никакой я ей не брат. Манечка – клиническая врунья. Она меня тогда для поддержки прихватила. Боялась очень. И вообще…

– Что – «вообще»? – голос его дрогнул. Он уловил кое-что, о чем говорить я не хотел, но и скрыть, видимо, не получалось.

Нет-нет-нет. Я не стану ему рассказывать. Я не хочу. Нет-нет-нет!

– Я вас сейчас кое о чем спрошу, но вы только не смейтесь. Хорошо?

– Хорошо.

– И не обижайтесь тоже. Договорились?

– Договорились, – он снова нацепил холодность, но я уже знал, что за фасадом каменным волнуется, плещет, бьется душевная жижица.

– Вы же сейчас за мной пошли не ради меня. Точно?

– Я вас не понимаю.

– Ну, не потому что…, ну, как бы это получше сказать, – я сделал рукой жест, будто обмахиваюсь веером. Я не знал, как на пальцах показывают мужеложцев. Сам им был, а как показывают – не имел ни малейшего представления. У Марка бы лучше получилось.

Лицо Ашота потемнело.