Великие умы России. Том 7. Илья Мечников - Глеб Буланников

«Я этой книги не прочел, а только просмотрел ее. И читать не буду. Все, что скажет и может сказать Мечников, я знаю. Он очень образованный и ученый человек, но он не понимает того, что нужно людям. Горе не в том, что мы живем мало времени, а в том, что мы плохо живем, живем против себя и своей совести. Мы наполняем свою жизнь делами, которых не надо бы было делать, или тратим ее на шумиху слов. Одно надо, чтобы проснулось сердце человеческое и чтобы там засела мысль о боге. Чтобы эту вот мысль человек признал единственным своим руководителем, единственной властью над собой и жил по ее указаниям».

В просмотренной книге стоит тридцать одна пометка.

В основном это вопросительные знаки и короткие фразы вроде «не знает Христа», «эротомания», «совершенно детское рассуждение».

Позже Толстой писал:

«Мечников придумывает, как посредством вырезания кишки, ковыряния в заднице обезвредить старость и смерть. Точно без него и до него никто не думал этого. Только он теперь хватился, что старость и смерть не совсем приятны. Думали прежде вас, г-н Мечников, и думали не такие дети по мысли, как вы, а величайшие умы мира, и решали и решили вопрос о том, как обезвредить старость и смерть, только решали этот вопрос умно, а не так, как вы: искали ответа на вопрос не в заднице, а в духовном существе человека».

«Я много вынес из этой книги интересных сведений, так как Мечников, несомненно, большой ученый. Только удивительна в нем самодовольная ограниченность, с какой он убежден, что решил чуть ли не все вопросы, волнующие человека. Он так уверен, что счастье человека в его животном довольстве, что, называя старость злом (вследствие ограничения в ней способности физического наслаждения), даже и не понимает, что есть люди, думающие и чувствующие совершенно наоборот. Да, я дорожу своей старостью и не променяю ее ни на какие блага мира».

Вместе с тем Толстой ел мечниковскую простоквашу и хорошее самочувствие относил на ее счет.

Мечниковы ехали в Ясную Поляну из Стокгольма.

Ехали на перекладных. С остановками в Петербурге и Москве.

В столицах его рвали на части. Лекции, доклады, интервью. Газеты наутро выходили с заголовками: «Мечников сказал…», «Мечников заявил…», «По мнению Мечникова…».

Видевшие Мечникова восхищались его моложавым видом.

Он говорил:

– Мне 64 года, и вы видите, насколько я сохранился. Уж много времени я по-человечески не спал. Отсюда еду на Высшие женские курсы и, может быть, прочту лекцию. Сегодня я опять не буду спать, так как еду в Ясную Поляну. А там – за границу. А уж какое спанье в поезде! Я теперь себя лучше чувствую, чем в 35 лет. Тогда я страдал перебоями сердца, часто утомлялся; случались обмороки. Обращался я и к немецким, и к французским врачам. Не помогли. После этого я решил лечить себя сам. Совершенно не ем и не пью ничего сырого. Не курю, не употребляю спиртных напитков. Кофе не пью, а чай совсем жидкий, еле окрашенный. И должен сказать по совести, что я в свои 64 года себя чувствую лучше, чем в 35 лет. Особенно с тех пор, как по три раза в день ем болгарскую простоквашу.

В Стокгольм Мечников ездил за Нобелевской премией.

Совещание в честь присвоения Мечникову Нобелевской премии.

Большой чести он в этом не видел. Нобелевский комитет состоял, по его мнению, из некомпетентных людей. Который год они обходили заслуги Коха. Премию вручили уже всем. А Кох ведь один из родоначальников бактериологии.

Премию Мечников разделил с немецким бактериологом Паулем Эрлихом. Они состояли в дружеских отношениях, и Мечникову было в радость иметь в солауреатах приятеля. Хотя с научной точки зрения между ними не было почти ничего общего. Они доказывали противоположные стороны теории иммунитета. Открытия одного могли поставить крест на открытиях другого.

Пауль Эрлих, немецкий бактериолог.

Было, конечно, очень кстати обзавестись деньгами. Мечников собирался приступить к новым опытам с обезьянами, как только вернется из России.

А точнее, из Ясной Поляны.

Ведь заезд в Россию был главным образом вызван желанием встретиться с Толстым.

Дорога к Толстому.

Когда они вошли в дом, Толстой спускался по лестнице. Быстро оглядев вошедших, сказал:

– Между вами есть сходство. Это бывает, когда люди долго и хорошо живут вместе.

Затем извинился и попросил отпустить ему несколько часов. Нужно кончать утренний урок.

Он написал два письма, Черткову и Маковицкому, записал в дневник: «Мало спал, встал рано. Приехал Мечников. Не успел еще говорить с ним» – и принялся читать какую-то книгу.

Вышел к обеду. Разговор пошел легкий, приятельский. Шутки, улыбки, смех. Говорил больше Мечников. Рассказал о вручении Нобелевской премии, о кулуарных делах комитета. Объяснил Толстому, что ему премию не вручают, потому что секретарю комитета не нравится его религиозное учение.

Пришли репортеры. Стали записывать, фотографировать. Хозяева и гости задвигались.

Фотографы усадили Толстого и Мечникова на террасе.

– Мы с вами, Илья Ильич, – говорил Толстой, – ведь не боимся их? Верно?

И повернув голову к фотографам:

– Стреляйте, стреляйте!

Фотографы суетились, бегали, искали ракурс, место. Попросили Толстого выйти на лужайку, залитую солнечным светом.

– На тот свет, – показал один рукой.

– На тот свет? – улыбнулся Толстой. – Что ж, очень рад!

Фотосессия закончилась. Они вернулись к столу. Сели. Разговор перешел на Толстого. Заговорили о его книгах. Мечниковы хвалили «Анну Каренину».

Толстой отвечал, что забыл «Анну Каренину».

– Меня не интересуют прежние произведения. Они – что паяц перед балаганом – заманивают публику: заставляют читать то, что я теперь пишу.

«Мы доказывали ему, – пишет Ольга Николаевна, – что все его идеи уже заложены были в его романах, что эстетическая сила их, наоборот, оказывала гораздо большее влияние, чем простая проповедь. Конечно, вряд ли что-нибудь доказали. Кажется, на него произвело впечатление только уверение, что такое искусство, как его, помогает жить, открывает чужую душу, ее легче понять и потому прощать».