Законный брак - Элизабет Гилберт

Потому что одно о себе я знаю наверняка, да и пора бы к сорока годам: влюбленность уже не для меня. Когда она заканчивается, я всегда чувствую себя так, словно меня пропустили через мясорубку. Не сомневаюсь, есть пары, для которых история любви начинается с искрящегося костра страсти, язычки которого с годами постепенно прогорают и превращаются в теплящиеся угольки стабильных, здоровых отношений. Но я так и не выучила этот фокус. На меня влюбленность всегда действует одинаково: уничтожает всё, причем довольно быстро.

Однако в молодости мне так нравился любовный наркотик, что возникло привыкание. Под «привыканием» я подразумеваю то же, что и героинщики, говорящие о своей «привычке»: эвфемизм неконтролируемой одержимости. Я искала влюбленность повсюду, курила ее неразбавленной. Грейс Пейли[14]наверняка имела в виду меня, когда писала о женщине, которой в жизни постоянно нужен был мужчина, – даже если у нее уже был один. Лет от восемнадцати до двадцати трех я, можно сказать, специализировалась на любви с первого взгляда: это случалось со мной до четырех раз в год. Иногда я так заболевала любовью, что из жизни выпадали целые куски. В начале знакомства я совершенно растворялась в этом безумии, но очень скоро, когда все заканчивалось, начинала рыдать и мучиться. В процессе я теряла столько сна и частиц здравого рассудка, что всё это по зрелому размышлению начинало сильно смахивать на запой. Только безалкогольный.

Должна ли такая девушка выходить замуж в двадцать пять лет? Мудрость и Здравый Смысл наперебой заголосили бы: нет! Но я их на свою свадьбу не приглашала. (И справедливости ради замечу, что жених тоже.) Я тогда была беспечной, причем во всём. Однажды я прочла статью о парне, который спалил несколько тысяч акров леса, потому что ехал по национальному парку с отвалившимся глушителем. Тот искрился, и искры, попадая в сухой кустарник, запаливали маленькие костерки через каждую сотню футов. Другие автомобилисты сигналили водителю, махали руками, пытаясь привлечь внимание к тому безобразию, что он устроил, но парень увлеченно слушал радио, не замечая катастрофы, которую сам и вызвал.

Вот такой и я была в молодости.

Лишь после тридцати, когда мы с бывшим мужем развалили наш брак окончательно и моя жизнь перевернулась вверх тормашками (а вместе с ней – жизнь еще нескольких хороших мужчин, нескольких не очень хороших мужчин и пары-тройки невинных наблюдателей), я наконец додумалась остановить машину. Я вышла, оглянулась на почерневший лес, поморгала немножко и спросила: «Весь этот кошмар – неужели это сделала я?»

А потом началась депрессия.

Рассказывая о своей жизни, квакерский проповедник Паркер Палмер как-то заметил, что для него депрессия стала другом, призванным спасти его от резких взлетов лживой эйфории, которые он сам себе создавал. Депрессия спустила его на землю, признался он, на тот уровень, где он смог безопасно ходить и стоять, укоренившись в реальности. Мне тоже нужно было спуститься в реальный мир после того, как я годами создавала себе искусственные «улеты», безрассудно влюбляясь раз за разом. Теперь я понимаю, что депрессия и мне была необходима, как осень, сменяющая лето, – хоть и была столь же пасмурной и унылой.

Я воспользовалась этим одиночеством, чтобы изучить себя и честно ответить на мучившие меня вопросы, а также – при помощи терпеливого психолога – понять причины своего разрушительного поведения. Я путешествовала, держась подальше от симпатичных испанцев на автостанциях. Прилежно практиковала здоровые способы почувствовать себя счастливой. Проводила много времени наедине с собой. Раньше я никогда не была одна, а теперь вот училась этому. Я научилась молиться и старательно испрашивала прощения за сгоревший лес, что оставила позади. Но по большей части я училась новому для себя искусству самоуспокоения и сопротивлялась возникающим сексуальным и романтическим искушениям, задавая себе новый, взрослый вопрос: «Кому в итоге это принесет пользу?» Другими словами, я повзрослела.

Иммануил Кант считал, что из-за сложной эмоциональной структуры люди в жизни взрослеют дважды. В первый раз наши тела становятся готовыми к сексуальному контакту, а во второй – нашиумы. Два этих события могут разделять многие годы – хотя мне кажется, что эмоциональная зрелость не наступит без опыта и уроков неудачных романов, пережитых в молодости. Нельзя просить от двадцатилетней девушки автоматической жизненной мудрости, на обретение которой большинству сорокалетних понадобились годы, – этим вы требуете слишком многого от очень юного человека. Возможно, всем нам лучше просто пережить боль и ошибки первого взросления, прежде чем перейти ко второму?

Однако случилось так, что в разгар своего эксперимента по обучению самодостаточности и ответственности я встретила Фелипе. Он был добр, предан и внимателен, и мы не гнали наши отношения. Это была не подростковая любовь. И не щенячьи нежности, и не роман в последний день перед отъездом из летнего лагеря. Признаю, на первый взгляд наша любовная история действительно казалась довольно романтичной. Ведь мы познакомились на тропическом острове Бали под раскачивающимися на ветру пальмами – и т. д. и т. п. Трудно представить более идиллический фон. Помню, я описала всю эту сказочную обстановку в письме старшей сестре, которая жила в пригороде Филадельфии. Теперь-то я понимаю, что это было неделикатно с моей стороны. Кэтрин тогда сидела дома с двумя детьми, ей предстоял капитальный ремонт, и на мои ахи она ответила лишь: «О да, я тоже планировала в эти выходные оттянуться на тропическом острове со своим любовником из Бразилии, но знаешь… в пробку попала».

Так что не стану отрицать, в нашей с Фелипе истории сказочный романтический элемент присутствовал, и я всегда буду бережно хранить эти воспоминания. Но мы не теряли голову. Я знаю это потому, что не требовала, чтобы Фелипе становился моим Великим Избавителем или Единственной Причиной Моего Существования, и не приклеилась сразу же к его груди, как скрюченный паразит-гомункул. Весь долгий период ухаживания я оставалась полноценной личностью, позволив себе принять Фелипе таким, какой он есть. Может быть, мы и казались друг другу бесконечно прекрасными, идеальными героями, но я ни на минуту не упускала из виду реальность нашей ситуации, а именно: то, что я – нежная, но измученная жизнью разведенная женщина, которой нужно тщательно контролировать стремление к драматизации романтических отношений и непомерные ожидания, а Фелипе – любящий, но лысеющий разведенный мужчина, которому нужно пить поменьше и преодолеть глубоко укоренившийся страх предательства. Другими словами, мы были двумя в общем-то хорошими людьми, травмированными довольно распространенными жизненными неудачами, и искали в друг друге вполне реальные вещи: немного доброты, немного внимания, желание довериться другому человеку, который тоже бы тебе доверился.

Даже сейчас я отказываюсь взваливать на Фелипе огромную ответственность и требовать, чтобы он каким-то образом сделал меня «полноценной». В свои почти сорок я уже поняла, что он не смог бы сделать этого, даже если бы захотел. Я знаю все о своих неполноценностях и знаю, что они принадлежат только мне. Поняв эту важнейшую истину, я теперь могу увидеть, где кончается один человек – то есть я – и начинается другой. Кажется, это понятно даже ребенку, – но знайте, мне понадобилось более тридцати пяти лет, чтобы это осознать. Осознать разумные границы человеческой близости, которые и имел в виду К. С. Льюис, когда писал о своей жене: «Мы оба знали: у меня свои несчастья, у нее свои».