Дар берегини. Последняя заря - Елизавета Дворецкая

Когда же она наконец вольется в дух этого дома? Прекраса знала ответ. Когда за этим столом появится человек, связанный ближайшим кровным родством и с нею, и его прежними хозяевами. Ее ребенок от Ингера. Живой и здоровый ребенок, уже приученный к взрослой пище, лепечущий первые слова…

Он появится. Залогом тому совсем другое угощение, которое она получила из холодных рук водяной владычицы и до поры припрятала в избе.

* * *

Пир в гриднице окончился, огни погасли. Со стола не убирали – остатки трапезы должны лежать до утра. Гриди частью легли спать там же на помостах, частью разошлись по избам. Свенгельд со своими людьми отправился провожать Ельгу-Поляницу на Девич-гору. Ушли к себе Ингер с Прекрасой.

У себя в избе, заперев дверь, Прекраса отодвинула заслонку на оконце и достала из печи закрытый горшочек. Поставила на стол, возле единственной свечи и двух маленьких ложек.

– Придите ко мне, чада мои, – прошептала она, сняв крышку с горшка. – Это я, матушка ваша, поесть вам приготовила…

Она спешила произнести эти слова, зная, что не сможет продолжать. Горло перехватило, перед глазами все расплылось. Никто не думал о ней как о матери, а ведь у нее родилось двое сыновей. В эту ночь они и правда были у нее. Неслышной поступью вошли в ее дом, как все сыновья входят к своим матерям. Взгляд ее упал на порог, где было зарыто в земляном полу под дубовыми плахами крохотное тельце ее первенца. Он родился мертвым, у него не было никакого имени. От слез Прекраса не видела тех плах, под которыми он покоился. Всякий человек за жизнь исхаживает бесчисленные версты земли, но ее чадо сумело коснуться только этого клочка. Его косточки уже истлели, его тело стало прахом, прах перемешался с землей. Но через этот прах она крепко-накрепко связана с этим домом и всеми его духами. Здесь она не чувствует себя гостьей.

Ингер молчал, сидя на лавке поодаль и наблюдая за ней. Они не говорили об этом, но он понимал, кого она зовет и о чем думает. Сердце щемило от жалости – к ней, к их детям, которым не суждено было жить. От любви к этой молодой женщине, хрупкой, как цветок нивянки, но такой упорной в борьбе за добрую долю. Пусть она незнатного рода, пусть даже имени ее отца ни один человек в Киеве назвать не может, он, Ингер, не ошибся в выборе. У нее нет прошлого, она словно родилась в тот день, когда он сам дал ей имя своей матери – Ельга, но у нее есть сила творить будущее.

– Теперь на днях в путь тронемся, – сказал Ингер. – Может, отвяжется наконец горе-злосчастье.

После Осенних Дедов ничто уже не мешало князю отправиться в гощение: часть войска вернулась, сделав его неудачу не такой сокрушительной, доля добычи дала ему средств для подарков старейшинам. Из ратников Радоведа отобрали около двадцати человек, которые хорошо себя показали в дальнем походе и хотели остаться и дальше в числе оружников; пока Ингер не брал их с собой, но Свенгельд обещал заняться их обучением. Воеводе предстояло дождаться возвращения князя, чтобы потом, уже после Карачуна, самому идти в землю Деревскую собирать дань. С досадой Ингер вспоминал, что увеличил его долю до половины всего собранного, но напоминал себе, что для нового похода на греков потребуются ратники от древлян, а значит, этот убыток себя оправдает.

Ингер еще не уехал, а Прекраса уже скучала по нему, мысленно видя совсем близко долгую вереницу однообразных зимних дней, когда его не будет рядом. Утешало ее ожидание: уже скоро должно стать ясно, не обманула ли ее водная владычица. Если да, то после возвращения Ингера она сможет обрадовать его уже верной вестью о грядущем рождении чада. И это, третье чадо она сохранит, чего бы ей это ни стоило!

Прекраса отошла от стола, развернула платок на ларе и вынула яблоко. Села рядом с Ингером и осторожно откусила.

– Откуда у тебя такое? – прошептал Ингер, повернув к ней голову. – Красное какое! У нас разве есть такие?

– Только это одно, – тоже шепотом вздохнула Прекраса. – На, откуси.

Три глубоких царапины от медвежьих когтей еще виднелись на лице Ингера, покрытые засохшей черновато-красной коркой. Прекраса каждый день промывала их отварами трав и смазывала мазями. Заживали они хорошо, без воспалений и гноя, но приходилось думать, что след от них останется надолго и шрамы будут видны даже годы спустя, когда побелеют.

Прекраса ласково коснулась его колена. Она хотела сказать, что и с этими рубцами он всегда будет красивее всех на свете, но промолчала. Разве в красоте дело? Она не очень-то замечала черты его лица, хотя когда-то именно их красота перевернула для нее весь свет. Теперь она как будто смотрела куда-то внутрь, на самую его суть, и именно там видела источник белого огня, что охватил ее при первом взгляде на него три года назад. И это не изменится, что бы ни стряслось с его лицом.

Оставив горшок и ложки на столе, они легли спать. Погасла свеча, в избе воцарилась тишина. Ингер скоро заснул – Прекраса до сих пор дивилась, как быстро мужчина умеет засыпать, за два-три вздоха! – а она лежала, прикрыв глаза и прислушиваясь. Она знала, чего ждет. Топота маленьких ножек. Возни, будто по полу ползает кто-то, кто еще не умеет ходить. Стука деревянных игрушек, треска берестяной трещотки. Может быть, звука падения, потом обиженного плача…

В полной темноте что-то холодное прикоснулось к ее груди. Прекраса вздрогнула, хотела схватиться за это место, но вынудила себя лежать неподвижно. На ее грудь как будто лег крошечный кулачок новорожденного. Так уже было с ней, когда она родила второго сына и Ольсева, Иворова жена, впервые подала ей чадо, чтобы приложила к груди.

Но это был не он, не Ельг-младший. Это был другой – тот, кого ей ни разу не удалось покормить. Она уже спала и видела во сне незнакомое чадо. Незнакомое, но самое близкое, ибо первенец – домашний бог любой семьи.

«Матушка, матушка! – позвал ее тихий, тонкий, нежный голос. – Не делай, как она велела. Не зови на пир владычицу водяную, завладеет она моим братиком, как мною завладела. Не отдавай ей на воспитание, погубит она его головушку. Позови ту, что неподвластна чарам воды. Тогда будет он жив…»

Неподвластна? Кто это? В мыслях Прекрасы мелькнула Ружана – более удачливая жена и мать, с какой она невольно привыкла сравнивать себя. Она хотела спросить – это Ружана? Но не успела: глухой сон поглотил ее, как бездонная темная вода.

Миновал год после начала неудачного похода на Греческое царство, когда до Ингера в Киеве дошли вести о тех последних его участниках, кому суждено было вернуться живыми. Однажды, в начале травеня месяца, князь садился обедать с гридями, когда во двор въехал Свенгельд, а за ним рыжий Асмунд, его десятский, и пятеро телохранителей. Едва ли воевода кого-то опасался среди ясного весеннего дня на Киевой горе, но без своих людей он не показывался нигде. Как говорила Прекраса, сын рабыни изо всех сил пытается придать себе важности знатного господина, и скорее всего она была права. Уж в том, что это знатный господин, усомнился бы разве слепой: кафтан из тонкой буровато-рыжей шерсти с отделкой красно-желтым шелком, красный плащ с серебряной застежкой, дорогой меч на перевязи, хазарское, обшитое шелком, с полосками резной кости седло на чалом вороном коне. Прошли те времена, когда Свен, побочный сын старого Ельга, ходил в рубахе с продранным локтем, самолично разнимал драки весняков на торгу и единственной своей хорошей одеждой был обязан доброте сестры. Ему не привелось самому пограбить города Вифинии, однако известная часть той добычи после возвращения Радоведа осела в воеводских ларях.