Брик-лейн - Моника Али

— Зачем вы так все усложняете? — спросила жена доктора. — Национальная принадлежность — то, отчужденность — се. Гораздо проще с фактами. Факт: мы живем в западном обществе. Факт: наши дети будут вести себя как западные люди. Факт: это не обязательно плохо. Моя дочь когда хочет — приходит, когда хочет — уходит. Хотела бы я быть такой свободной в молодости? Да!

Миссис Азад с трудом выбралась из кресла. Назнин решила, что та сейчас тоже пойдет в паб. Но хозяйка всего лишь подошла к камину и очень низко наклонилась, чтобы зажечь его. Назнин опустила глаза. Миссис Азад продолжала:

— Знаете, в Бангладеш я надеваю сари, покрываю голову и прочее и прочее. А здесь я хожу на работу. Работаю с белыми девушками, и я одна из них. Захочу домой покушать карри — это мое личное дело. Некоторые женщины проводят здесь по десять-двадцать лет, сидя на кухне: мелют специи целыми днями и по-английски знают только два слова. — Она посмотрела на Назнин, которая уставилась на Ракиба. — Они выходят на улицу, завернутые с головы до ног, гуляют в строго отведенном месте, как в тюрьме, и сгорают со стыда, если к ним обращаются на улице. Общество расистов. Неправильное общество. Ради них все вокруг должно меняться. Они сами не меняют ничего. Вот это, — сказала она, проткнув пальцем воздух, — трагедия.

Тишина. Лампочка горит слишком ярко, беспощадный свет ничего не скрывает. Убегают мгновения, и ничто не смягчает их движения.

— У каждого своя трагедия, — сказал наконец Шану.

Его губы и лоб лихорадочно над чем-то трудились. Ракиб счел такое заключение неудовлетворительным. Он посмотрел на отца, как кобра на жертву, и заорал.

— Идемте со мной, — обратилась миссис Азад к Назнин, — сейчас вашему малышу что-нибудь найдем.

В спальной она покопалась в комоде и вытащила пожеванного медвежонка. Попыталась заинтересовать игрушкой Ракиба, но тот потер глаза и провалился в сон. Назнин сменила ему подгузник и одела в пижамку. Он не проснулся. Миссис Азад курила. Одной рукой гладила Ракиба по голове, другой — держала сигарету. Назнин почувствовала нечто похожее на симпатию к этой уличной драчунье с большим носом. Понятно теперь, почему к ним ходит доктор. Не за тем, чтобы поесть, не за тем, чтобы спрятаться от этой лиловорукой женщины (хотя почему бы и нет?), и не потому, что любит читать, и не за тем, чтобы взять еще книг, обсудить передвижные библиотеки, литературу, политику или искусство. Интерес у него чисто научный, и приходит он посмотреть на редчайшее явление: на несчастье больше его собственного.

Назнин проснулась и вспомнила свой сон. Хасина на ткацкой фабрике: гладит воротники, смеется с другими девушками. Хасина: смеется с другими девушками и гладит собственную руку. Хасина: смеется в одиночестве и гладит свое лицо.

Малыш весь горел. Лобик раскаленный. Даже в темноте Назнин видела малиновые пятна на щечках. Пару секунд она лежала, взяв в руку его кулачок. Лунный свет искромсал занавески и исполосовал стены. Шану дышал ртом, над всей семьей стелилось его зловонное дыхание. Шкаф присел рядом с кроватью, как огромный и безобразный грех. Еще два разобранных кресла упали ему в брюхо. Будильник мигает красным своим глазом. Назнин села на кровати и прижала Ракиба к груди. Поцеловала его бесконечно нежную шейку. Мягкое тельце, будто без косточек, прилепилось к ней. Все. Теперь это — самое главное.

Она тут же потеряла ощущение времени. Подняла малыша, чтобы разбудить, потом снова убаюкать и успокоиться.

Но головка Ракиба упала на грудь. Назнин с трудом поднялась с кровати и вынесла его в коридор. Включила свет:

— Малыш. Проснись.

Пощекотала ему щеки, подбородок, под мышками.

— Ракиб, — ровным голосом произнесла Назнин, — немедленно просыпайся.

Вышел Шану, почесывая между ног. Волосы на затылке вздыбились, живот победоносно выпирал из пижамы.

Малыш открыл глаза и посмотрел вокруг так, словно вот-вот распорядится относительно сложившейся ситуации. И тут же закрыл, словно добровольно отправился в заложники. На губах мелькнула улыбка.

— Что такое? — спросил Шану.

— Он заболел. Я не могу его разбудить.

— Дай-ка я попробую. Эй, Руку, пора вставать. Открой глазки. Руку! Руку! Что с ним случилось? Ракиб! Что такое? Почему он не просыпается? Почему он не просыпается?

Город разлетелся на осколки, не осталось ни одного целого кусочка, вдруг поняла Назнин, выглянув из окна болезненно-белой «скорой». Обезумевшие неоновые надписи. Фары в погоне за мглой. Деловой квартал треснул от света. Черепки разбитого города.

В больнице Назнин охватила паника. Двери вестибюля хлопают, пенятся белые халаты, гремят блестящие тележки, дребезжит автомат с кофе. Она несется с сыном на руках по бесконечным коридорам, белые стены убегают от нее. А потом Ракиба забрали.

Ракиб в кроватке со стеклянными перегородками, как цветок, зажатый в кулаке, смятый, но не убитый до конца. Ручки вывернулись, кожа вокруг рта сморщилась, пониже ребер провалилась.

Назнин прижала пальцы к боксу. Ракиб в самом центре. Мир перестроился относительно нового ядра. Так и должно. Жизнь без него невозможна. Он внутри, весь мир заглядывает внутрь. И медсестры, и врачи собрались, вздыхают, толпятся. И вся больница с ее удушливыми запахами, мертвенной тишиной, тревожным лязгом. И хрустальные башни, и надгробия из красного кирпича. И голоногая девица, которая дрожит на автобусной остановке. И сгорбленные мужчины, и жестикулирующие женщины. И откормленные собаки, и надутые голуби. И машины, которые с визгом несутся рядом со «скорой», подгоняют ее и убегают.

И весь город — зарево на темной земле под небом, которое наклонилось и дотронулось до встревоженных океанов. И он рядом, но уже не с ней, и шум наполняет голову и легкие, такой сильный, что если она откроет рот, то ни стены, ни окна не выдержат его.

Три дня Шану питался бутербродами с сыром из столовой. На четвертый день пошел домой и приготовил рис, картошку и цветную капусту карри. Принес еду в плоских круглых коробках в больницу, и они поели в специальной комнате для ночующих здесь семей. Теплые пьянящие запахи специй заволокли все вокруг, зашевелились носы, поднялись головы. Пожилые сухонькие супруги, которые, держась за руки, шептались дни напролет, словно договаривались о невероятно сложном самоубийстве, вдруг прервали свои обсуждения и обернулись. Мальчик-подросток, который пришел посидеть с матерью и давал ей поминутно бумажные полотенца, вдруг выпрямился и посмотрел в их сторону. Мужчина с бакенбардами и плоскими пустыми глазами сумчатой крысы, который пришел сюда и спал на стуле, медленно облизал губы.

Назнин все ела и ела. Она выскребла баночки дочиста и поставила их на пол.

— Надо было больше принести, — сказал Шану и взял ее за запястье.

— Да, в следующий раз принеси больше.

— Может, ты хочешь домой на пару часов?