Хромой странник - Тимур Рымжанов

– Бог шельму метит, варяг. Это мне, грешнику, наказанье.

– Кто ж тебя так отделал? Дружище! Кому поперек дороги встал?!

– Некого винить, Артур, я сам во всем виноват.

– Как же так, Петр?!

– Душегуб я и лиходей, вот как! На дороге торговый люд обирал, расправы лютые чинил. Поделом мне, грешнику. Тебе, зелейщику, хочу покаяться. Да будь рядом хоть кобник, ему бы покаялся! Грех на мне великий, варяг, души погубленные многие, невинные.

– Что это ты каяться решил, чудак человек, выхожу я тебя с божьей помощью. Замолишь еще грехи свои.

В ответ на это Петр только натужно ухмыльнулся и крепче схватился за мою руку.

– Зелья твои и так доброе сделали, я как дополз, чуть в болоте не утонул, так от боли онемел даже. Что уж ты мне за колдовское варево подсунул, не ведаю, только боли и вовсе не чувствую, только смертный хлад душу морозит, да сил нет даже двигаться. Слушай меня, варяг, на дальнем краю болота, что к реке ведет, вешка стоит, жердина тесаная. Как на гати той, что мы ходим, да только осторожней там, место топкое. Вкось от вешки пень, под корнями пня все добро мое припрятано. Как преставлюсь, ты меня на холме закопай, чтоб не в болоте гнить. Могилку мою заровняй да большим камнем привали.

– Поживешь еще, Петь, оклемаешься, не таких битых выправляли.

– Варяг, валыкай, на язык косой, я ведаю, что говорю, даст Бог, если до утра доживу, солнца свет в последний раз увидеть. А как схоронишь, добро мое прибери, да на доброе дело трать. Ты чужак в земле этой, как и я, и тебе, стало быть, за мной наследовать. Душу береги, отца не срами, сильным будь. За зелья твои чудесные низкий тебе поклон, в муках страшных не дал пропасть.

Петр сорвал с груди нательный крест, положил его поверх повязки на груди. Губы его совсем побелели, глаза стали бесцветными и влажными, пальцы почти не слушались.

– Как на холм меня снесешь, крест в могилу рядом положи, некрещеным родился – некрещеным помру. Хорос славный пусть судит да в огнях своих жжет. Грешный я! Грешный.

Он умер к полудню. Попросил еще грибной настойки, чтобы боли не чувствовать, да так и не допил.

Выходя из хижины, я еле открыл дверь – так крепко снега намело. Можно было не бояться, что по кровавому следу за ним придут обиженные им на дороге путники с подкреплением. Хоть места здесь глухие, а те, кто лес хорошо знает, быстро явятся. Пользуясь тем, что землю еще не прихватил мороз, я вырыл огромную яму на холме. Прежде мне еще никогда не приходилось хоронить людей. Во всяком случае, все делать самому. Могила получилась глубокая, широкая. Рыл ее, не заботясь о том, что уже и вылезти из нее сам могу с трудом. Туго обмотал тело Петра его одеждой, тулупом да ремнями. Уложил на дно ямы. В берестяной короб залил топленого гусиного жира, положил туда крестик, пару медных монет. Его нож закрепил у него на поясе. Не знаю, с чего вдруг взял, что так надо сделать, но в тот момент совершенно не сомневался. Крупные камни, те, что выворотил вместе с землей из ямы, я спустил на самое дно, обложил ими тело Петра, накрыл досками с настила и засыпал землей. Когда утрамбовывал сырую глину, снег повалил вновь, занося всю мою дневную панихиду.

До полуночи я жег вещи, окровавленные тряпки. Мыл дом от следов крови, от болотной грязи. К утру взялся колоть дрова, чтобы хоть как-то измотать себя и уже к вечеру, закрывшись в доме наглухо, лечь спать, не видя снов. Настроение было такое, что выть хотелось волком. Я понимал, что такая опасная специальность, как налетчик, до добра никогда не доводит. Рано или поздно все равно найдется кто-то не робкого десятка и сможет дать отпор. Как же наивен я был, думая, что Петр промышляет пушным зверем в лесах. Беличьи да лисьи шкуры были не больше чем умелой маскировкой. Он даже в город торговать шкурами шел со мной без боязни, не опасался, что его признают. Стало быть, свидетелей своего лихого промысла он не оставлял. Вот и понятно становится, что за нужда заставила его покинуть теплые края да податься в долгий поход через северные земли, дальше на восток, прочь от родных мест.

В свое время знал я ребят, сколотивших себе в дикие девяностые неплохое состояние именно таким способом. Случалось, что встречались мы через общих знакомых то в кабаке, то в бане, то просто на улице. Слышал я от них истории, да такие, что не каждая криминальная хроника озвучить решится. В сравнении с их «подвигами», одиночка Петр со своим злодейством казался чуть ли не праведником. Бог ему судья! Не стану думать плохо о том, кто приютил меня, обогрел, обучил всем здешним устоям и обычаям, предостерег от глупостей. Единственный, кто принимал меня таким, как я есть, кто не бросил в трудную минуту. Человек, которому я был многим обязан. Теперь его нет, и мне предстоит самому решать, что дальше делать, как быть. А спросит кто о моем товарище, так мне в молчанку играть не впервой, включу дурочку – не знаю, не ведаю, был такой, да куда делся, не имею понятия. Моя хижина, один тут живу, никому ничего не должный. Прописку в этой глуши с меня спрашивать некому.

Судя по всему, дом, который мне достался в наследство, для зимовок предназначен не был – не больше, чем простое охотничье укрытие. Забыв про все свои планы, я только и делал, что остервенело гнал самогон, заготавливал спирт, да время от времени выбирался в лес, когда за мхом, когда за корой или к речке за рыбой. Тот небольшой схрон, что указал мне Петр, оказался набит всякого рода пожитками, оружием, серебряными и золотыми украшениями, железом, бронзой. Я подстраховался и, чтобы не оставлять в лесу следов к тайнику, просто перенес все содержимое в хижину и спрятал в подпол. Некоторые особо приметные золотые предметы и украшения я переплавил в слитки, не заботясь об их художественной ценности.

Порой от одиночества хотелось реветь диким зверем, но я не мог переступить в себе какую-то грань, собраться с духом и опять отправиться в город. Припасов было достаточно. В деревне, находившейся в десятке километров от болота, всегда можно было купить и зерна, и мяса, и овощей. По лесу я бродил с сулицей, не той, с которой меня встретил Петр в первый день нашего знакомства, а с той, что хранилась в тайнике. Этой сулицей я однажды, в конце декабря, забил кабана, а сулицу сломал – оторвалось крепление. Так вышло, что по неопытности забил я его не ближе к дому, а как раз километрах в двух от деревни.

Вот с этой-то добычей я и явился в знакомое селение, где жители меня уже знали.

У колодца мне встретился дед Еремей, пару раз сторговавший мне ржаное зерно.

– Никак хряка забил?! – спросил он, глядя на меня из-под опушки кургузой шапки.

– То его вина, дороги не уступал.

– Оно и видать, что коса на камень, бык на быка в бока рога.

– У тебя семья большая, Еремей, помоги съесть добычу.

– Во двор волочи, я пойду метелку выломаю, след замету. Сдюжим твоего хряка.

В доме у Еремея мне очень нравилось. Изба казалась очень теплой, уютной, хорошо сделанной. На всю округу дед славился тем, что был знатным плотником. Дома рубил, учеников держал. Из самой Рязани ему в подмастерья отроков приводили. На вид старику было лет шестьдесят. В доме еще молодая женщина лет двадцати трех, не больше, и трое ребятишек: двое сорванцов, погодков лет пяти да девчонка лет трех. Ученики Еремея жили в доме священника и приходили к нему только днем.