46 интервью с Пелевиным. 46 интервью с писателем, который никогда не дает интервью - Виктор Олегович Пелевин

Ламборджини, — парирует Пелевин. — Правда, я выпил уже две бутылки пива». Я вспоминаю Дж-П: умение разбираться в машинах и часах есть знак принадлежности к низшим классам общества. Что, действительно, ему Ламборджини? Разве что фонетическая связка с названием нового романа: Дженерейшн-Ламборджини.

Договорились на пять, но Пелевин опаздывает. Я наблюдаю за уличными сценками на «Пушкинской» — они невысокого разбора, площадь не лучше вокзальной. Вот подъехал на БМВ ублюдочного вида крепыш с перебитым носом, обежал ларьки, заглядывая во все подряд. Как это у них называется? Куратор? Смотрящий? Вот прошел бомж с густым цирротическим загаром, вот — немытые волосы, остекленелый взор, вся в черном — студентка близлежащего Литинститута. Все — пелевинские персонажи.

Автор, master of reality, появляется все-таки не на Ламборджини, но пешим ходом, по направлению от метро: синие брюки с карманами на бедрах, синяя же короткая куртка, черная майка. Замшевые кеды. Темные очки. Писатель Пелевин в жизни — рослый, несколько развинченной походкой передвигающийся, коротко стриженый малый, только в крайних, абсолютной темноты случаях снимающий овальные темные очки. И правильно — в очках ему можно дать лет двадцать семь, но когда он снимает их, глаза выдают возраст: сороковник.

«Я пиво возьму, можно?» — говорит он, заглянув в машину, и скрывается в ларьке. Завожу мотор. Наконец, мы едем. «Пожрать бы где-нибудь», — говорит Пелевин. Я предлагаю — у «Петровича». «А там вкусно? — спрашивает писатель и добавляет, не вслушиваясь в ответ, — я был там вообще-то. Но предупреждаю — у меня денег нет».

Акира Куросава

Пока мы тесными проулками за Макдональдсом выбираемся на Тверскую, он рассказывает: «Несколько дней уже моя мужская гордость ликует. Представляете? Мы пришли к одной моей приятельнице. Стоим перед железной дверью и вдруг выясняется, что у нее нет ключа. И у ее сына тоже нет ключа. И тогда я отступаю, взлетаю в воздух и бью в эту дверь. И она открывается!» Он еще пытается показать, как именно он бьет, ворочаясь на не особо просторном сиденье «Нивы».

«Хотите я вам дам новый рассказ? Про всю эту пушкинскую историю? Ну, после десятого, когда вся эта байда кончится?» Дело происходит накануне 200-летия Пушкина, и вся Москва залеплена цитатами, рисунками, и всякой бакенбардной символикой. «Где бы напечатать его?» — говорит Пелевин. «Разве это проблема?» — удивляюсь я.

«Охуительнейший рассказ, — продолжает Пелевин. — Писал его сегодня утром. Пьер Менар, автор «Дон-Кихота»! Браток стоит на Пушке, около «Лукоморья»: у Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том», — Пелевин показывает, какая именно цепь на братке, и как она висит.

Я вспоминаю слова Булгакова: «Я не писатель, я актер». Пелевин актерствует постоянно, и даже когда он перестает кривляться, играть, придуриваться — это выглядит, как очередная краска в придуманной им роли.

«И днем и ночью кот ученый — это сутенер, понятно — все ходит по цепи кругом. Цепь — это оцепление, наряды милиции. Русалка на ветвях — центровая проститутка, — продолжает Пелевин. — Пьер Менар, автор «Дон-Кихота», помните?»

Еще бы не помнить борхесовский рассказ о человеке, переписавшим — дословно — «Дон-Кихота», вкладывая в те же слова совершенно другой смысл. Мы на «вы» с Пелевиным — следуя манере московской интеллектуальной богемы, к которой, впрочем, он не принадлежит. «Ты» было бы куда более естественным, поэтому то и дело на это местоимение разговор и съезжает.

«Хочешь анекдот? — спрашивает Пелевин. — Он такой гнусный, но очень смешной… Красивый молодой человек знакомится с красивой девушкой. Приходит к ней домой. Там папа — такой!» Тут Пелевин резко проводит вдоль тела, сверху вниз, руками, этим жестом обозначая крутизну папы. «Папа, он хотел меня изнасиловать», — вдруг говорит девушка, указывая на молодого человека. Папа…» Пелевин не говорит, что делает папа, а показывает, как рука с телефонной трубкой идет к уху: «Гимбат!» Входит Гимбат. «Значит, этого, — приказывает папа, — отвезешь в лес, там вые… (Пелевин опять показывает.) и выбросишь».

На протяжении вечера он расскажет этот анекдот еще четыре раза, всякий раз оговаривая: гнусный, но очень смешной. Хотя уж что особо гнусного? Что особо смешного? Дело, мне кажется, просто в сладостном, энергическом звучании этого имени: Гимбат! Так могли бы звать какого-нибудь пелевинского героя.

Мы спускаемся — дергаясь в густеющей к вечеру пробке — по Тверской, и напротив центрального телеграфа Пелевин вдруг замечает мой берет. «О! Берет! У меня тоже есть!» Порывшись в карманах, он вытягивает черную круглую шапчонку с завязками, наподобие той, наверное, что сшила Маргарита Мастеру и устраивает ее у себя на голове. Спереди, во лбу у шапочки — звезда: выходит вроде как Че Гевара с обложки «Дженерейшн П». «Ну, как?» Эта пелевинская манера, в разговоре все время спрашивать собеседника оценку очередного пелевинского актерского хода — наводит на мысль о былой юношеской неуверенности в себе. Но ответа на все эти «ну как?» и «правда нравится?» ему не нужно.

У меня есть к Пелевину дело. Несколько московских журналистов пытаются как-то помочь юному московскому альтисту по фамилии Гофман. Этот Гофман, помимо того, что учился в консерватории, занимался еще и компьютерами и вот, с приятелями вскрыл несколько банков на сумму что-то около ста тысяч долларов. Грозило ему на описываемый момент восемь лет — при том, что он и не тратил этих денег, а сидел себе в Интернете, либо пилил свою музычку. Кутили другие. К тому же у Гофмана была астма, но он оказался единственным из всей шайки, кого не выпустили под залог. Словом, журналисты составили письмо в его защиту. Я рассказываю историю… «Подпишу не читая!» — восклицает Пелевин. И в конце письма, под фамилиями солидных мастеров солидной культуры, изображает следующее:

«Свободу хакеру жизни!

Вам мало?

Отпустите его!»

— Подпись, — прошу я.

— Да, пожалуйста. — И он выводит кривыми буквами: — Акира Куросава, — пояснив: «Это тот, кем я себя в данный момент ощущаю».

Писатели-издатели

«Лучший издатель, которого я в своей жизни видел — это Том Бирченкоф, — говорит Пелевин. — Я в «Фабер и Фабер» прямо так и сказал: вы, конечно, хорошие, но лучший — это все равно Том». Я знаю Тома, да и кто в Москве не знает этого сухопарого и нервного англичанина с печальными глазами. Репутация у него странная, но не в ней дело. Я-то сталкивался с этим Томом как с редактором: редактор он занудный и беспомощный. Пелевину я своего мнения не сообщаю, чтоб не напрягать. Да и ему, скорей всего, все равно.

Тот, однако, кто подумает, что Пелевин целиком обращен на себя, вообще отравлен манией величия, будет не прав. В нем чувствуется охотничье внимание к деталям, словечкам, штрихам. Я думаю, как многие из нас, он просто решил для себя,