Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

В течение 48 часов в нашей роте находился новый командир взвода. Лейтенанту Бертраму было около 40 лет, и он происходил из унтеров рейхсвера, что было видно по двум синим нашивкам. Его только недавно прихватила одна из комиссий, которые прочесывали дислоцированные в глубоком тылу войска и отыскивали лиц, пригодных для фронтовой службы. Он служил в роте генерала Мельцера, когда Мельцер был еще капитаном в стотысячной немецкой армии. Однако толку от него было мало. Его принесенная с плаца заносчивость, ужасный саксонский говор и явная боязнь опасности немного нас позабавили. Он исчез так же внезапно, как и появился, без всяких видимых причин. В то время говорили, что продолжительность жизни лейтенанта пехоты, то есть время, которое он мог пробыть со своим подразделением на фронте и не оказаться убитым или раненым, составляла в среднем 13 дней. У лейтенанта Бертрама этот срок оказался значительно короче.

Вечером 30 сентября мы переправлялись через реку Вихра. Я спустился к берегу. Хотелось пить. Я зачерпнул рукой и выпил немного воды с землистым привкусом. На крутом западном берегу мы обнаружили уже подготовленные позиции. Их недостатком было то, что траншеи доходили до точки на середине склона. Там предполагалось удерживать фронт. Траншеи прокладывались таким образом, чтобы избежать слепых углов в секторе огня перед позициями. Когда мы на следующий день получили приказ на отход, то недостаток этой позиции стал очевиден. Противник уже занял левый берег и подтянул туда несколько противотанковых орудий. Из них он мог вести огонь по нашим траншеям прямой наводкой, что все равно заставило бы нас оставить их немедленно. Было тяжело и опасно пробираться по траншее наверх под огнем этого грозного оружия.

После того, как мы выбрались на вершину склона, стала понятной и причина неожиданного приказа отступать. Слева от нас, в нашем тылу, появились русские, и мы увидели, как они продвигаются к мосту. Этот мост был переброшен через небольшой приток Днепра, и нам надо было через него переправиться. Оценив обстановку, мы рванулись к мосту одновременно с противником. Если бы русские просто открыли огонь, то живыми до моста мы бы не добрались никогда. Но поскольку противник не стрелял, то я не стал удерживать своих людей. После пережитого в Воропаево я решил, что оборудовать оборонительную позицию на другой стороне моста и так будет непросто. Во всяком случае, мне, хотя и с трудом, но удалось добиться успеха. От выкрикивания команд и ругательств я сорвал голос. Один тучный обер-ефрейтор заявил, что у него больное сердце и что ему надо вернуться. Я ответил, что бежать ему не надо, но что в любом случае ему лучше оставаться там, где он был, чем возвращаться на недавно покинутую позицию. Потом, уже на другой стороне моста, когда преследовавшие нас русские впервые попали под наш прицельный огонь, нас не беспокоили до вечера.

Ночью мы отступили еще дальше. Рота погрузила свое имущество на конную повозку. На одну телегу, как И в предыдущие ночи, погрузили пулеметы, патроны, одеяла и двух человек с больными ногами. Маленькое животное, само по себе выносливое и более эффективное, чем наши породистые армейские кони, находилось уже на пределе своих сил. По глубокой грязи, по ухабистым грунтовым дорогам оно тащило повозку, подгоняемое криками и палочными ударами. Потом наша лошадь остановилась, бока ее задрожали, и она упала на колени. Но наши солдаты, чью поклажу она должна была везти, не уступали. В то время как один из них говорил ей ласковые немецкие и русские слова, другой уже готовился еще раз ударить ее палкой. С силой и мужеством отчаяния она тронулась вперед.

Потом она рухнула, теперь уже навсегда. Люди стали ругаться, и прошло немало времени, прежде чем было выгружено оружие и снаряжение. Когда, через много лет, я читал книгу «Преступление А наказание», то, дойдя до того места, где говорится о сне Раскольникова, я не мог не вспомнить этот образ. Разъяренный Миколка размахивает оглоблей над своей лошадью и кричит: «Мое добро!»

Как и прежде, марши совершались по ночам, зачастую по 30 километров. Для связных это означало еще большее расстояние, поскольку вдобавок к маршам им приходилось еще и разносить сообщения. В начале марша люди разговаривали, но затем постепенно замолкали и становились молчаливыми, как сама ночь.

В то время я гордился состоянием своих ног. Не было никаких признаков волдырей, ушибов или потертости. Ведь я был пехотинцем от макушки до подошв. Фактически подошвы были даже важнее макушки. К трудностям марша добавлялся голод. Однажды случилось так, что полевая кухня не выдвигалась вперед двое суток. Тылы ушли настолько далеко на запад, что в горячке повседневных забот и из-за больших расстояний еда испортилась. Хлеб и маргарин закончились. «Железный паек», маленькую банку очень жирных мясных консервов и небольшую упаковку сухих продуктов, трогать не разрешалось. В деревнях, если они еще не были сожжены дотла, найти было ничего нельзя. У бедных жителей просто ничего не осталось. Как-то утром один смышленый парень отыскал несколько пчелиных ульев. Наша рота, то есть все 20 человек, забирались руками в сладкую, липкую массу и лизали этот горький мед, который пустые желудки принимали не сразу. Помню, как нашли висящие на кустах помидоры, которые еще не покраснели. Мы ели морковь и репу, почти не очищенные от земли, но при этом без всяких последствий для желудка.

Однажды солдаты раздобыли для меня «вьючное животное». У этого животного, т. е. улошади, вместо поводьев была веревка, но не было ни седла, ни уздечки. Сначала она позволила мне к ней подойти, и я вскочил на нее одним прыжком. Батальон шел тогда ночным маршем. Сидеть на гладкой лошадиной спине и при этом передвигаться, было для меня почти что невероятным чувством. Но удовольствие продолжалось только до следующей деревни. Когда я проезжал мимо одного из горевших домов, упала горящая балка, и от нее взметнулись искры. Моя лошадь испугалась, взбрыкнула и рванулась вместе со мной. Я проскакал мимо пожаров и мимо шеренг батальона, медленно идущие одна за другой. Я не мог остановить свою клячу и, теряя равновесие, стал сваливаться с ее спины. Сползая налево, я просто не мог отпустить веревку, которая служила мне поводьями. Лошадь неслась через деревню, а я держался под ее шеей, закинув правую ногу на круп. Потом она или просто успокоилась, или нагрузка на ее шею стала слишком большой. Она остановилась и как ни в чем не бывало позволила мне слезть. Однако комичность этой неожиданной и опасной ситуации имела ободряющий эффект, и добродушные насмешки не зардели меня нисколько.

4 октября стало известно, что мы подходим к последнему рубежу обороны и что отступление закончилось. Эта новость придала сил и нашим уставшим телам, и нашему духу. Командир батальона объявил, что новые позиции были хорошо оборудованы и что нас поджидают полевые кухни с огромным количеством еды. Должны были выдать фронтовые пайки, немного сладостей и свежее белье без вшей. И самое главное, было объявлено, что в нашу роту пришло пополнение. Численность роты снова доводилась до штатной.

За два километра до основной полосы обороны находилась небольшая деревня Пуплы. Так как она могла быть использована противником для размещения войск, а также помешать обзору и ведению огня с нашей стороны, то военная необходимость требовала ее уничтожения. Таким неблагородным делом наша рота еще не занималась. Но разве в той войне было место для благородства? Моей роте было приказано поджечь дома по правой стороне улицы. Там, поблизости от Смоленска и «большака», т. е. шоссе, маленькие деревянные домики являли собой больше признаков цивилизации, чем мы видели до этого. Было заметно, что мы недалеко от большого города, что было видно по никелированной кровати, которую я увидел в одном доме.