Каторжная воля - Михаил Щукин

– Да никуда я его не девал, – спокойно ответил Емельян, – передо мной сидит, живой-здоровый, еще и лыбится. Собирай бумаги, господин хороший, скоро ужинать позову.

Емельян поднялся и пошел в избу, крепко и неторопливо ставя на густую траву чуть кривоватые ноги в самодельных кожаных сапогах. Так крепко, что отпечатывались за ним чуть вдавленные следы. Фадей Фадеевич смотрел ему в спину и снова прищуривал один глаз.

Стол для приезжих в избе старосты накрыли без скупости: и отварное мясо, и большущий рыбный пирог, и кислое молоко, и хрустящие свежие шаньги, и даже блины, щедро политые маслом. Проголодавшись после долгой дороги, ели молча и без разговоров. На стол подавала розовощекая молодуха, скорая на ногу – мелькала, как челнок, успевая с неприкрытым любопытством разглядывать незнакомых людей. Емельян сидел во главе стола, на хозяйском месте, задумчиво жевал румяную корочку рыбного пирога и упорно смотрел, не поднимая глаз, в столешницу. После, наевшись, пили травяной чай, но и за чаем никакого разговора не завязалось. Поблагодарили за ужин и отправились спать.

Перед тем как заснуть, Лунегов спросил:

– Фадей Фадеевич, я что-то не пойму… У этого старосты в хозяйстве сабан[8] новенький, еще заводские клейма светятся. Он здесь как появился? Каким образом сюда доставили, через перевал? И сепаратор у него стоит, сам видел! Вот тебе и глухомань! У нас под Николаевском не в каждой деревне сепаратор имеется… Непонятно!

– Господин Лунегов, не задавайте мне на ночь сложных вопросов, иначе приснятся голодные цыгане, будут теребить со всех сторон и клянчить копеечку.

– Почему именно цыгане? – удивился Лунегов.

– А я откуда знаю, – зевнул Фадей Фадеевич, – давай спать, мой юный друг. Завтра будет день, завтра, может быть, появятся и ответы.

Он повернулся на бок, устраиваясь удобней, зевнул еще раз и мгновенно, с присвистом, засопел.

7

Всходило еще невидное из-за гор солнце, и белки́[9] загорались переменчивыми розовыми отсветами, как нежные свечки, поставленные прямо в небо.

Деревня проснулась, обозначилась в утренней прохладе своими обычными звуками: хлопаньем калиток, коровьим мычанием, кудахтаньем кур и громкой, задиристой перекличкой петухов, на которую лениво, как по обязанности, изредка отзывались отрывистым лаем собаки.

Единственная улица, протянувшись вдоль речушки, одним своим концом полого спускалась к мелкому и неширокому ручью. Сбегая откуда-то с дальней горы, он с веселым бульканьем вкатывался в речушку, точил камни, устилавшие его дно, и вода в нем при любом свете почему-то казалась темной. Сразу же за ручьем начиналась утоптанная тропа, по бокам которой громоздились большущие каменные валуны. Выше, за валунами, зеленой щетиной стоял ельник, и оттуда слышалась громкая птичья разноголосица.

Конь остановился на краешке ручья, уже опустив копыта передних ног в воду, вздернул голову и насторожил уши, словно хотел получше расслышать птичьи голоса, но всадник сердито стегнул плеткой по гладкому боку – и конь осторожно тронулся, выбирая ровное место среди камней. Всадник торопился, снова подстегнул коня – и тот махом одолел ручей, взметнул легкую пыль на тропе, набирая ход, однако набрать его не успел – из-за валуна выскочил, словно выпущенный из рогатки, староста Емельян и ловко ухватился за узду. Конь от неожиданности вздыбился, всадник откинулся назад, но в седле удержался. Вскинул над головой плетку, но ударить не посмел и медленно, нехотя опустил руку.

– И куда же ты собрался в такую рань, Гордеюшка? – спросил Емельян, продолжая крепко держать коня под уздцы. – Ответь мне. Заодно и с коня соскочи, несподручно мне голову на тебя задирать, не великий господин. Слазь, сукин сын!

Всадник вынул ноги из стремян, помедлил и легко спрыгнул на землю. Угрюмо сводил над переносицей белесые брови, смотрел себе под ноги и мял в руках витую плетку на кривом черемуховом кнутовище.

– Рассказывай, куда собрался? – еще раз спросил Емельян и посоветовал: – Плетку-то не крути, оставь в покое, а то, не ровен час, в работу ее пустишь. А меня с детства никто не порол. Осерчаю…

– Выследил, значит… Давно за мной следишь?

– Заботы у меня другой нет, как за тобой следить. Догадался. Вот и решил проверить – правильная моя догадка или неправильная? Сам видишь, чего получилось…

– А я просто так поехал, посмотреть…

– Ну-ну, погулять, полюбоваться, птичек в небе посчитать. Ты мне, Гордеюшка, сказки не рассказывай. Куда поскакал? В который раз спрашиваю…

– На кудыкину гору! – Гордей отвернулся и сплюнул в сторону.

– Ну, раз так, значит, так. – Неуловимо быстро Емельян вырвал плетку у Гордея, так же неуловимо и быстро взлетел в седло и голосом, разом изменившимся, скомандовал: – Поворачивай!

Гордей еще раз сплюнул на сторону, повернулся и пошел к ручью. Перебрел его, разбрызгивая воду и оскальзываясь на камнях, направился к деревенской улице, заложив руки за спину и опустив взгляд вниз, словно хотел что-то разыскать в серой пыли. Емельян, придерживая коня, следовал за ним, настороженно поглядывая по сторонам – не хотел он, чтобы заметили их в таком виде. В самом начале улицы велел Гордею свернуть к огородам, и дальше двигались по высокой траве, пока не добрались до низенькой черной баньки. Емельян спешился, отворил скрипнувшую дверь и молча, без слов мотнул головой, давая знак Гордею – заходи. Тот послушно, не размыкая рук за спиной, шагнул в темное банное нутро. Емельян крепко прихлопнул дверь, подпер ее толстым сосновым колом, который стоял прислоненным к стене, и предупредил:

– Не вздумай шуметь! Сидеть здесь будешь до вечера. Как стемнеет – выпущу.

Емельян подергал кол, проверяя, надежно ли он уперт, убедился, что надежно, и пошел от бани широким шагом, ведя за собой в поводу коня. Дошел до своего дома и увидел, что с крыльца навстречу ему спускался в нижней рубахе Фадей Фадеевич, заспанно прищуриваясь. Остановился, шоркая босыми ногами по росной траве, покрутил головой, стряхивая остатки сна, разглядел хозяина и поздоровался:

– Доброе утро, Емельян!

– Доброе, доброе. Как спалось на новом месте?

– Как у Христа за пазухой.

– Тогда умывайтесь, завтракать будем.

– Завтракать – это хорошо. А после завтрака я уж попрошу, любезный, удели мне время. Побеседовать надо, не торопясь.

– Чего же не побеседовать? Языком трепать – не мешки таскать. Невелика работа.

После завтрака Фадей Фадеевич отправил Лунегова с опросными листами по дворам, Фрол, как и вчера, взял литовку и пошел косить траву. Мироныч, обиходив коней, решил составить ему компанию, тоже попросил литовку и пошел следом. Молодуха вынесла и поставила на доску запотелую, только что из погреба, кринку с холодным квасом и, не задерживаясь, скрылась в избе, видно, приучена была, что при серьезных мужицких разговорах присутствовать ей не полагается.