Чужая жизнь - Елена Долгопят

Я читала на своей койке, включив лампу. Просунулась голова в дверь.

– Ленка, а тебя ищут.

Голова исчезла, вошел незнакомец, сказал строго:

– Здравствуй. У тебя ночь?

Я книгу закрыла.

– Здравствуйте.

– Мы на «ты».

Я смотрела неуверенно. Где-то я слышала его голос. Лицо казалось незнакомым.

– Ты меня не узнаешь, что ли? Тук-тук, тук-тук, – стучат колеса.

Парень из поезда?

– Узнаю, – сказала я осторожно.

– Ну и хорошо. Бокалы у вас есть? Или из стаканов будем пить?

И он поставил на стол шампанское. «Советское». Сладкое. Я его не любила.

У меня от шампанского болела голова, но отказаться я не решилась. Бокалов не было, как и стаканов, так что я достала чашки. Он тем временем обошел нашу комнатушку. Три койки, шкаф один на всех, стол у стены ближе к выходу, три тумбочки, три книжные полки. Шкаф у нас был развернут лицом в комнату, спиной к двери, он отгораживал что-то вроде прихожей.

Мы уселись за стол, и он вытянул пробку, бережно и осторожно. Я и не знала, что так можно, без грома и пальбы, с легким всего лишь хлопком и тонким вьющимся из горлышка дымком. И разливал он шампанское так же бережно и нежно, без пены.

– Давай, – сказал он. – До дна.

И проследил, как я пью.

– Ну вот, – заключил строго, – порозовела, оживилась.

– Вы написали диплом? – спросила я.

– На брудершафт с тобой, что ли, выпить?

– Нет, спасибо, я не хочу больше.

Мы помолчали. К стенке было приткнуто радио, и он нажал кнопку, радио что-то воскликнуло, но ничего не успело объяснить, он выключил. Спросил:

– Чья это картина на стене?

– Крамского. «Незнакомка». Репродукция.

– Я не про автора. Кто прикнопил?

– Девочка. – И я указала на койку этой девочки.

– Романтично, – сказал он. И, помолчав, спросил. – А где она?

– Дома. Она редко здесь ночует. Она в Московской области живет.

– Далеко?

– Загорский район.

– С ума сойти. Сколько же она на дорогу тратит? Зачем?

– Скучает по своим.

– Романтичная барышня. А вторая чем интересна?

– Стихи наизусть читает.

– Не может быть.

– Вот, например, в очереди стоит и читает, чтобы отвлечься. Не вслух, конечно.

– Романтичные барышни.

Помолчал, потрогал кнопку на радио, но не включил.

– Ну, а ты?

– Я в «Иллюзион» хожу.

– Что такое «Иллюзион»?

– Кинотеатр. Старое кино.

– Романтичные барышни, – повторил он в который уже раз. И налил нам в чашки еще шампанского.

– Я не хочу.

– Я тоже. – Он поднял чашку. – Но выпить надо. Выдохнется.

Мы стукнулись чашками и выпили.

– А поесть что у тебя?

– Колбаса.

– Тащи.

– Хлеба нет. Могу сходить, одолжить.

– Не суетись.

Он жевал колбасу и запивал шампанским.

– Мне показалось, в поезде, тогда, что ты постарше.

– В феврале мне будет восемнадцать.

– Да. Но выглядишь ты на тринадцать, не больше.

– Это я подстриглась.

– Да, точно, стрижка молодит. Чувствую себя отвратительно. Как будто ребенка спаиваю.

В дверь просунулась голова.

– Ленка, ты лекции вчера писала по матану?

– Нет.

Голова исчезла.

– Что ж ты лекции не писала? – спросил он строго.

– У меня очки разбились, я не вижу ничего на доске.

– Очки надо заказать. – Он посмотрел на часы. – Пора.

Встал, ушел за шкаф, надел там свою шуршащую куртку. Дверь затворил за собой тихо, бережно. Я посидела, выждала, чтобы он успел пройти весь долгий коридор до лифта, и поплелась из темной комнаты в общую, на весь этаж, кухню. Белый свет из кухонного окна ослепил, напомнил, что день на дворе.

Я включила горячую воду. Смотрела, как она течет и дымится, и думала примерно следующее.

Вот интересно, почему он сюда притащился, симпатичный парень, неужели у него девушки нет, или поссорился, или совсем расстался, а может, я ему и правда понравилась, там, в поезде, зачем я только подстриглась, дура, еще очередь сидела почти час, а парикмахерша ножницы роняла, два раза.

Я оставила воду и рванула из кухни к лифту, лифт был занят, и я покатилась вниз по лестнице, вылетела на улицу, на обледеневший тротуар.

Парень стоял на остановке, ждал автобус. В темно-синей куртке, стройный, симпатичный. Он меня не видел. Я так и не решилась к нему подойти. Пришел автобус и увез его. И тогда я заметила, что я в тапочках и в тонком свитерке и что дует и пробирает морозный ветер.

У лифтов стояла толпа, и я потащилась по лестнице, марш за маршем, к себе, на восьмой этаж. На площадке стояла знакомая девочка, сигарета тлела в ее пальцах.

– Слушай, – сказала я, – дай закурить.

– А ты умеешь?

– Нет.

Курить она меня выучила так:

– Смотри. На вдохе – как будто говоришь «ой». На выдохе – «мама». Вдох – «ой», выдох – «мама». Ой – мама, ой – мама.

Вдох. Выдох. Вдох. Выдох.

Кружилась голова.

Лучшие книги были в Муроме.

«Том Сойер». Его я читала летом, на лавке под яблоней.

«– Том!

Нет ответа».

«Детство» Николеньки, тонкая книжка, твердый переплет, плотные, чуть пожелтелые листы. Она стояла в терраске на этажерке с журналами «Квант» в одном тесном ряду. Промерзала, отогревалась, пахла серым, подтаявшим снегом. Я забирала ее в дом и читала под светом странной лампы на очень высокой ножке под крохотным железным колпаком ярко-красного цвета. Колпак надевался прямо на лампу и накалялся так, что можно было обжечь пальцы.

Третья лучшая книга – «Пиквикский клуб», я ее купила зимой, в Москве, в «Букинисте», привезла с собой в Муром, читала возле печки. Дверца была приотворена, я читала и наблюдала пламя. Так что в «Пиквикском клубе» на каждой странице есть наша облупленная, беленая голубоватой известкой печь и отсветы пламени, и перестук круглых часов на буфете. И детская фотография моей мамы.

В «Детстве» совершенно определенно написано про вкус чая, который я пила за чтением, грузинский, номер тридцать шесть, и про мою задачку по математике там есть, которую я никак не могла решить. Пришла соседка, сбила с валенок снег, села на край дивана у самой двери, тоже думала над моей задачей и ничего не надумала.