Ничья длится мгновение - Ицхокас Мерас

Бывает тревожное.

Бывает со слезами на глазах.

Бывает с улыбкой у рта.

Страшно ждать, когда ребенок уходит с ружьем и надолго.

Страшно ждать, когда не приходит он и женщине говорит: «Ты… не девушка была».

А как ждать, когда в тюрьме?

Как смотреть на дорогу, может, десять, а может, и все пятнадцать лет?

Чего хотела она, на что надеялась, дважды в день ковыляя по дорожке до большака и обратно?

Разве это тебе ягненок?

То, казалось, вот-вот зарежут, а то вдруг раз — и все солдаты выстроились: «Смирно!» И виноватый стоит, трясется перед всеми.

Но ведь то ягненок.

Все равно.

Ягненок и человек?

— Поди сюда, Таня. Поди, детка. Потри-ка мне левую руку. Замлела вся. Вот так, хорошо. Замлела, и в плечо отдает, стреляет. Будто иглой колет.

В тот раз, когда сидели на дворе с пожилым солдатом, о многом спрашивала и сама знала, что он ответит. Как не знать. Знала! Только одного не знала, не спросила.

А надо было спросить.

Надо было.

— А… в тюрьму сажать будут?

Этого она не могла знать.

А если б знала, спросила бы? Спросила бы сейчас, если б тот пожилой боец очутился рядом?

Не стала бы спрашивать, нет. Уж про это не стала бы.

Ждать. Надо ждать.

Она знает. Многое знает.

— Нет, — ответила она, —

нельзя отдать другому.

А это что еще?

Отец?

Отец зовет.

Уже и в газетах было. Не раз.

Нет, ошибка, не иначе. Мало ли Антоновых на свете, а?

Она не выходила из дому, сидела, примолкнув, съежившись, как мышь под метлой. И девочке ничего не говорила. Ни к чему ребенка дразнить, может, это еще ошибка, путаница какая-то.

Только долго ли будешь молчать?

Не мышь ведь. Не под метлой сидишь.

Стоит она, простоволосая, с растрепавшейся седой косой.

Стоит и платочком машет.

Отец ведет Таню по дорожке, вот сейчас за деревья, на большак свернет. Ведет отец, а она все боком, боком — оборачивается, рукою машет и косичками машет, двумя синими лентами.

Не дождалась девчушка Винцукаса. И проститься не смогла.

Ведь не станет ее отец ждать тут десять, а может, и все пятнадцать лет.

— Берегите девочку, — просила она. — Такая хрупкая. Не забудьте ленту заплетать и молоко давайте. Любит молоко-то. А еще если б козье! Жирное оно, полезное. У нас не всегда было, что поделаешь. Зато теперь уже есть.

В самом деле…

Вот стоит она, платочком машет.

И останется вечером молоко — два с половиной стакана. Радовался бы человек. Только нечего радоваться. Может, Винцасу отнести? Разве отнесешь? Постоит, скиснет, куда девать его потом? А ведь немало, чуть ли не три стакана.

И вдруг вспомнила. Господи! Боже мой! Как она могла забыть?

— Таня! Танюша! Таня! Постой!

Побежала в избу, нашла тот желтый конверт — грубый, остистый, послевоенный, что был засунут в букварь. Стиснула в руке. Догнала, запыхавшись, обняла еще раз.

— Бери, детка, храни на счастье… Пока вырастешь, а там и пока состаришься. Самый красивый цветок для последнего держала. С шестью лепестками. Береги, не сломай. Сухой он, цветок. Свежих ведь нет сейчас.

Потом вернулась в дом. Повеселела чуток. Еще минутку с Таней побыла, еще слово сказала. Еще минуту вместе, не одна. Только, известное дело…

Стоит она, простоволосая, с растрепавшейся косой.

Платочком машет.

Долго.

А в сарае коза блеет.

Чего ей? Вроде доить не время еще.

— Нет, — ответила она, —

человек не птица.

Ждать?

Хорошо, когда знаешь, чего ждешь.

Слава Богу, знала теперь.

А газеты пишут, а радио говорит.

И слово такое вышло — реабилитация.

Вот и скажи теперь… Человек и ягненок, ягненок и человек. Не одно и то же?

Когда за скотину, а когда и за человека…

Вот и скажи теперь: человек или ягненок?

Только, конечно, ждать еще трудней.

Сидит она в большом кабинете, в мягком кресле, таком, что даже неловко как-то, а Юодейка ей подмигивает и телефон крутит. И уже не спрашивает, а сам кричит в трубку:

— Как там? Да, да, насчет того самого. Нельзя ли ускорить? То-то!

Только вдруг опустились руки у Юодейки, и трубку положил. Поднял отяжелевший взгляд, на нее смотрит. Еще улыбнуться пробует. Только улыбка-то кривая…

Подошел, руки ей гладит, говорит:

— Прости меня… Прости нас… если можешь. Реабилитирован он, да только… Нет больше Винцукаса.

— Что?! — кричит она. — Ты что это выдумал?.. Нет!

Господи! Боже мой!

Хорошо, когда знаешь, чего ждешь.

Вот шагает от большака. С торбой на спине.

Запыленный, должно быть, усталый, голодный.

Беда, что запыленный? Ждет горячей воды котел.

Беда, что голодный? Стол всегда накрыт, и хлеба досыта.

Ну и что ж такого, если устал? Кровать постелена, лишь бы отоспаться дали.

Только б вернулся. Только вернулся бы наконец.

Вот стоит она, прикрыв лицо ладонью от утреннего солнца. Бежать бы навстречу, да с места не сдвинется. Крикнуть — в горле пересохло. Сухо в горле, а глаза — мокрые.

Потом уже и ноги начинают слушаться, и горло.

Бежит по дорожке. Седая коса упала, по плечам бьется.

«Сынок… Сыночек мой…»

Он сбрасывает торбу, обнимает ее сухие плечи.

«Видишь, я говорил, ерунда, чепуха какая-то».

Она улыбается, хоть видит морщинки на лбу и у рта.

«Еще какая чепуха-то», — отвечает она, пальцами разглаживая его лоб.

Чепуха? Как для кого…

Кто за материнскую обиду воздаст? Кто сыновние морщины разгладит?

«Молчал бы уж… — говорила она Винцасу. — Молчал бы лучше».

Замолк. Да надолго ли?

Поспал часок-другой, и снова на ногах. «Кажется, целый век не был дома. Как там мои колхозы? Может, знаешь что-нибудь?»