Леди, которая любила готовить - Екатерина Лесина

Василиса вздохнула и, вернув склянку на полку, обняла себя.

Огляделась.

Продать это место? Зачем? И почему именно сейчас, когда оно понадобилось Василисе? И когда она решила, что станет тут жить? И вовсе не месяц-другой, и даже не крымский сезон с золотой его осенью, что пахнет спелыми яблоками, но совсем?

Как Марья вовсе…

Василиса присела у кофра и вытащила мятый пакет. Корица в палочках. А рядом — та самая драгоценная ваниль, которую привозят по особому заказу прямо из Петербурга. Темный, черный почти какао-порошок с горьковатым запахом. И другой, тоже порошок и тоже какао, но посветлее. И запах у него сладковатый.

Надо испечь торт.

Торты всегда успокаивают, а Василисе требовалось успокоиться.

Марья…

И почему она промолчала там, дома? Почему не сказала сразу, позволив надеяться на отъезд? Не желала скандала? Но когда Василиса скандалила? Не хотела показать себя жестокой перед Александром? Но он, думается, только одобрил бы. Он ведь не хотел, чтобы Василиса уезжала.

Она смахнула слезу и села на стул.

Пакет с какао остался на коленях. Темное лучше выбрать, то, которое почти черное, острое, с резкою перечною нотой. И усиливая ее, Василиса добавит в тесто щепотку красного перца. Пожалуй, получится интересно, как тот шоколад, который ей из Мексики привезли.

— Барышня? — Ляля осторожно заглянула на кухню. — Я вот за молочком послала. Яйца-то с мукою загодя привезла, знала, что не утерпите, а за молочком вот послала. Еще пахты велела взять и сыворотки.

Она остановилась на пороге кухни, замерла, вытянув шею.

— Спасибо, — слезы высохли, и Василиса нашла в себе силы улыбнуться.

В конце концов, дом не продан и даже не выставлен на продажу.

А Марья…

Она позвонила, когда небо за окном посерело, готовое вспыхнуть всеми оттенками золота. И Василиса вышла на террасу, развернула старое тетушкино еще кресло, в котором та любила сиживать. И, забравшись в него, поняла, что если не совсем счастлива, то почти.

Стрекотали кузнечики.

И птицы пели, где-то совсем рядом, должно быть в саду, что слегка запущен, но тем и хорош. И море гляделось темным, густым, что хорошее варенье. Василиса и настроилась-то, на закат, на тишину, в которой никто-то не станет ее беспокоить. На ночь, что вот-вот упадет, придавливая берег бархатной тяжестью, и в искупление принесет долгожданную прохладу.

Она готова была к ней.

А появилась Ляля и сказала:

— Барышня, вам там сестрица телефонирует. Просит, чтоб позвала вас…

Пришлось вставать.

И ронять плед.

И откладывать книгу, которую Василиса не читала, но просто взяла с собой. Подниматься в кабинет, гадая, что же вдруг понадобилось Марье и столь неотложно.

Лучше бы…

— Чего она звонила? — Ляля, поняв, что хозяйка успокоилась в достаточной мере, чтобы вовсе в слезы не ударяться, уперла руки в пышные бока свои. — Это из-за кавалера расстраиваетесь?

— Кавалера? — Василиса нахмурилась.

— Того, что цветочки прислал.

— А… нет, кавалер не виноват. Она дом продать хочет.

— Какой?

— Этот, — Василиса провела ладонью по столешнице. Выполненная из бука, та за годы потемнела, обзавелась неровною окраской. Где-то на ней остались пятна, где-то царапины, пусть замазанные воском, но все равно видные, что шрамы.

— С чегой это?

— Не знаю, — Василиса встряхнулась и встала. Марья… может, она и хотела продать дом, но не она распоряжалась имуществом. Это дело семейное. Василиса поговорит с ней.

С Настасьей.

С Александром.

Она сумеет подобрать слова. Объяснить, что нет нужды продавать этот дом, что… он нужен. Ей, Василисе, нужен. И кажется, забывшись, произнесла это вслух.

— Вот и правда, барышня, не берите дурное в голову. Хотеть и продать — разные вещи, — Ляля склонилась над кофром. — Чегой готовить думаете?

— Торт.

— На ночь глядя? — Ляля прищурилась.

И вправду время позднее, да и плиту не мешало бы испытать, тоже далеко не новая. И может статься, что греется неровно, если и вовсе не греется.

— Тогда кексы, — решилась Василиса. — Шоколадные… есть кислое молоко?

— А то как же…

Она и с кексами провозилась до полуночи. Но готовка, как водится, окончательно успокоила, стерла послевкусие неприятного разговора.

Марья…

У Марьи всегда характер был непростым, Василисе ли не знать. Это все из-за бабушки, решившей, что, раз уж Господь не дает наследника, то можно оного из наследницы воспитать. И воспитала. Родителям отписаться? Только… пока письмо дойдет до Египта, пока вернется… да и не будут они лезть в дела семейные, разве что велят сестрицу слушаться.

Она старшая.

Она лучше знает, что Василисе надобно.

А вот про кавалера спросить следовало бы, заодно попросить, чтобы не отправляли его в Крым, что не собирается Василиса в очередную авантюру со сватовством ввязываться, что довольно с нее женихов и прочих глупостей.

И семья собственная ей без нужды.

Есть одна. Хватит.

И подсыпая муку в темное тесто, осторожно вымешивая ее лопаточкой, чтоб не опали взбитые белки, Василиса вновь чувствовала себя счастливой. Когда же кухня наполнилась шоколадным пряным ароматом, остатки злости растворились в нем.

Крем надо бы сделать, но… уже завтра.

Пожалуй, сырный, со взбитыми сливками. Масляный будет чересчур тяжел и сладок, хотя, конечно, можно поубавить тяжести, добавивши сырой ягоды, но… завтра. Василиса решит завтра.

В сон она провалилась сразу, только отметила, что белье, пусть и свежее, пахнущее лавандой, все равно еще то, с тетушкиных времен. А вот матрацы поменять надобно, отсырели, и просушка им не помогла. Эта была последняя ее мысль.

И первая.

Проснулась Василиса с солнцем, зажмурилась, уговаривая себя поспать еще немного, но, как обычно, уговоры не помогли. И тут-то она была чужой в своей семье, где, напротив, предпочитали ложиться поздно, но и вставали ближе к полудню. А Василиса вот любила тихие звонкие утренние часы, когда воздух еще дышал морской свежестью, и легкая прохлада уносила остатки сна. Она накинула заготовленный Лялей халат поверх ночной рубашки, и как была, простоволосая, босая, вышла на террасу.

Солнце поднималось.

Оно выползало выше и выше, раскатывая по морской глади золотые полотна. Будто шелка драгоценные, один другого краше. Где-то там, вдали, поднималась туманная дымка, и в ней звенел, заблудившись, колокольный звон.