Пакс. Дорога домой - Сара Пеннипакер

Но Питеру нравился нож Волы. Тот самый, который он в прошлом году взял с собой в путь. И которым сделал себе надрез на ноге, а потом размазал каплю крови – нарисовал лиса в прыжке: так он поклялся, что найдёт Пакса. Шрам остался до сих пор. Иногда он начинал чесаться, и Питер думал, что это комар залетел под штанину, и закатывал джинсы, искал укус – но видел только тоненький серпик шрама: это чтобы помнить.

А теперь он хотел забыть.

Питер защёлкнул нож. И тут же, прямо в полутёмном сарае, исполнил своё наказание. Представил три раза подряд, как он сталкивает камень на вход в нору.

Воспоминание о лисьей клятве на крови оказалось слишком цепким. Наказание действовало плохо. Здесь, в старом доме, где он жил с Паксом, оно вообще почти не действовало.

Но он знал, что́ подействует. Наказание с новой финальной сценой – сценой, вообразить которую ему вечно не хватало духу. Отец сказал, что надо было помочь лисёнку умереть безболезненно, и сам наверняка взял бы ружьё: раз – и всё. Ружьё не годится, Питеру ведь тогда было всего семь. Но, может, у него хватило бы сил приподнять тяжёлый камень и сбросить прямо на лисёнка. Мгновенная смерть. Так было бы гораздо гуманнее.

Когда он мысленно это проделал, к горлу подкатила жёлчь. Он выплюнул её, сжал зубы и повторил наказание. Так и надо, уходи, не оглядывайся.

Он вытер глаза и повторил. И ещё раз.

Но и трёх раз оказалось недостаточно.

Есть вещи, которые нельзя просто взять и обойти стороной, сказала Джейд. Через них надо пройти. Туда, а потом обратно.

И тут Питер со всей ясностью понял, что это значит. Это значит, что он должен вернуться к развалинам верёвочной фабрики. На то место, где он отпустил Пакса, на то место, где простился с отцом. Сегодня он переночует в своём доме – пройдёт через это. А завтра с утра отправится к старой фабрике и там заново переживёт свою утрату. Пройдёт через неё и выйдет обратно. И тогда сможет наконец начать всё сначала.

Пакс лежал в укрытии под пихтой, обвившись вокруг дочери. Любое движение причиняло ему боль. Дочь жалобно поскуливала – он понимал, что и у неё ноют ушибы.

Всё заживёт, нужно только время. Время и покой. Скоро, когда догорят зажжённые людьми огни, они с дочерью двинутся на запад, в Широкую Долину, а там повернут на север – домой, к Игле. А пока что они отдохнут, постараются лежать не шевелясь, разве что будут выбираться к реке попить, но это всего несколько шагов.

Однако дочь не могла лежать не шевелясь. Она ворочалась и металась, от этого ей было ещё больнее; она раздражалась, и Пакс никак не мог её отвлечь.

Пока не объяснил ей, где они сейчас находятся.

Мы очень близко к тому месту, где я жил с моим мальчиком.

Дочь замерла.

Не опасно?

Мой мальчик не опасен. Он делил со мной дом.

Тут ей стало любопытно.

Логово? Как у лис?

Логово. Не как у лис. На земле. Пакс описал гигантскую коробку, в которой жил Питер с отцом, разделённую на коробки поменьше, вроде гнёзд, только с твёрдыми стенами и скользкими полами.

Не в земле? Не как у лис?

Не в земле. Не как у лис.

Она удивилась, узнав, что люди выметают землю из своих домов специальными вениками. И что люди живут в одних и тех же домах, и эти дома не меняются – не как у лис, лисы ведь в разное время года перерывают свои норы, а то и перебираются с места на место. И что люди спят в этих своих домах и под ясным небом, и в грозу.

Не как лисы?

Не как лисы. Их логова – не только для сна. Там внутри люди ещё и отдыхают, играют, готовят еду.

И охотятся тоже в коробках-гнёздах?

Они не охотятся. Вот это и для Пакса было загадкой. Люди не добывали дичь, а плоды и ягоды у них появлялись неизвестно откуда, не с деревьев и не с земли – просто появлялись.

Дочь теснее прижалась к отцу. Она снова захотела историю о том, как вышло, что он жил с людьми.

И Пакс напомнил ей, как мальчик спас его, забрал из одного дома и перенёс в другой.

Ты боялся? – допытывалась она.

Пакс задумался. Я не боялся, когда он принёс меня в своё логово и сделал так, чтобы мне было хорошо. Но потом боялся. Часто.

И тогда ты от него убежал?

Пакс склонил голову, обхватил шеей хрупкий череп дочери. Его сильное сердце билось о её узенький хребет.

Я не боялся, что мой мальчик сделает мне больно. Когда я полюбил его, я часто боялся, что ему будет больно или что я его потеряю.

Разве можно любить человека?

Да.

И тогда начинаешь бояться?

Да. Когда полюбил – боишься, подтвердил Пакс. Как у лис.

Идти по тропе к старой фабрике было всё равно что идти за самим собой маленьким. У поворота, где раньше всегда с рычанием рвались с цепи два сторожевых пса, Питер словно наяву услышал, как его приятели подзадоривают один другого – мол, слабо́ проскочить? Возле домика с остроконечной крышей, брошенного задолго до войны, ему вспомнилось, как они пугали друг друга: «Ведьма! Ведьма! Там живёт ведьма!» – и он опять как будто услышал голоса друзей и свой собственный голос тоже. А проходя мимо изгороди, где обычно поджидал угощения светло-серый пони, он чуть было не похлопал себя по карманам: нет ли яблока?

Когда он дошёл до леса, это странное чувство только усилилось. Лес выглядел в точности как до войны. Тот же чёрный орех – они взбирались на него до самого верха, вот и их инициалы вырезаны на коре. Та же старая сосна, с толстым стволом и хвоей высоко на макушке, перед которой Питер всякий раз прикусывал язык: прямо за ней лежит крохотная ложбинка, где в марте всегда расцветали ариземы, и мама заставила его поклясться, что он никому об этом не расскажет, – уж такая они были редкость.

Эти воспоминания – всего лишь несколько мгновений его жизни. Куда подевались все остальные мгновения? И куда подевались его друзья – куда их увезли от войны и отравленной воды? Вернётся ли кто-то из них в пустой город?

Тропа кончилась внезапно, и Питер остановился. Вот она, фабрика. И за ней холм.

– Джейд сказала, у меня хватит храбрости, – напомнил он себе вслух.