Дом на Солянке - Валерия Вербинина

– А почему нет? Если растрата большая, вполне могут заинтересоваться… Ну, Степа? Сколько в кассе не хватает? Только не говори, что ничего не знаешь, зря, что ли, ты к дочке главреда клинья подбиваешь…

– Да не знаю я! – рассердился Глебов. – Пойми, мне неудобно… Оксюкович хорошо ко мне относится. Я не могу расспрашивать его о таких вещах!

Дверь распахнулась. На пороге стоял Беспалов, и по тому, как блестели его глаза, писатель сразу понял, что репортера распирает от новостей, которыми он жаждет поделиться.

– Сплетничаем, значит, а меня не позвали? Нехорошо, товарищи! Безответственно поступаете! Безнравственно даже…

– Какие сплетни? – делано удивился Должанский. – Мы обсуждаем международное положение. Чем Штреземан отличается от Чемберлена[5]…

– Чем могут отличаться два буржуя? – в тон ему ответил Беспалов. – Поражаюсь я, товарищи, вашей политической близорукости! И потом: что нам до таких мелочей, когда товарищ Склянский застрелился?

– Это тот, который навязал нам Колоскова? – недоверчиво спросил Басаргин.

– Он самый. Давно уже ходили слухи, что он не удержится, но никто не думал, что он сам взведет курок.

– Странно, – заметил Должанский.

– Что именно? – обернулся к нему Степа.

– Да то, что такой ловкач взял и застрелился. – Петр Яковлевич прищурился. – Как-то это не вяжется с тем, что мне про него известно.

– От тебя, Петя, ничего не скроешь. – Беспалов пригладил лысину и улыбнулся. – Он, кажется, хотел себя только ранить – ну, чтобы разжалобить товарищей по партии и они от него отвязались. Но сынишка с воплем вбежал в комнату, папаша от неожиданности дернулся, нажимая на спуск – и пуля не просто пробила плечо, а прошла через легкое. Он еще и умер не сразу…

– А Колосков, значит, все предвидел и загодя сделал ноги, – подытожил Глебов. – Знаете, я всегда считал его умным человеком. Такой нигде не пропадет…

– Как раз умные люди обычно и пропадают, – заметил Басаргин. – В первую очередь… – Он и сам не знал, зачем сказал это – возможно, из духа противоречия, потому что Степа всегда его раздражал.

– Ну, Колосков-то не пропадет, – хмыкнул Должанский. – Вот мы – да, если из-за его растраты нам получку платить будет нечем…

Лицо у Глебова вытянулось.

– Пойду-ка я поговорю с Измайловым, – объявил Беспалов, шагнув к двери. – Он кассир, должен знать…

– Измайлов кремень, он тебе ничего не скажет, – отозвался Должанский. – Ты лучше Антона разговори. – Так звали пасынка Оксюковича, который заведовал финансами газеты. – Он моложе, точно проболтается, если надавить…

«Как это мило, – подумал писатель. – Украл деньги и исчез… и даже если я напишу этот проклятый очерк, не факт, что мне за него заплатят… Боже мой, да разве я в детстве думал, что у меня будет такая жизнь… На Рождество, под елкой… мечтал о будущем… Свечи горели, пахло хвоей, и звезда… ах… звезда на верхушке… Как пророчество… Звезда…»

Он вконец расклеился, но вспомнил о жене Варе, о том, что ей нужно новое пальто, забрал текст, который ему начал диктовать Должанский, и вернулся к себе. Там Максим Александрович долго сидел за столом, потирая подбородок, но потом решился и, стиснув зубы, с ожесточением погнал строку за строкой. Под его пером Опалин вырос в богатыря, который с легкостью распутывал сложнейшие дела (реальные обстоятельства детоубийства, которое расследовали у него на глазах, Басаргин затушевал, нагромоздив груды общих фраз). Также агент московского угрозыска О. (своей волей автор играючи повысил Опалина) самыми адскими штампами из лексикона советских газет обещал бороться с преступностью, искоренять бандитизм и уменьшать число беспризорников. В последних строках писатель сделал намек на скорое продолжение, перечитал текст, сделал несколько поправок и отправился к машинисткам.

– Недурно, недурно, – милостиво объявил Поликарп, пробежав глазами перепечатанный на машинке текст никчемного, убогого, беспомощного очерка. – Именно то, что нам нужно, Максим Александрович! А то я уж опасался, что вы опять начнете какие-нибудь опасные намеки ронять, как в ваших фельетонах…

Басаргин оскалился и, ненавидя себя, ответил:

– Что вы, Поликарп Игнатьевич! Разве я не понимаю… Одно дело – фельетон, а совсем другое – очерк о работе угрозыска…

– Вот, вот, – кивнул заведующий. – И вообще, – не надо вам фельетонов писать, Максим Александрович! И шутить тоже не стоит. Не удаются у вас шутки, они все какие-то… несвоевременные выходят… Вы только не обижайтесь, я вам по-дружески говорю, – прибавил он, видя, как собеседник изменился в лице.

Басаргин вышел от заведующего, чувствуя глубокое внутреннее унижение, хотя, казалось бы, ничего по-настоящему оскорбительного ему не сказали. «Так… кончено… Писать, что я хочу, не дадут… теперь и шутить нельзя. Очерки по сто строк об угрозыске… а дальше что? Вместе с Матюшиным на хронику поставят? Гражданин Сидоров попал под трамвай, гражданин Котелков «убит насмерть»… И ради этого я жил? Ради этого бросил медицину? Как унизительно, боже, как унизительно…»

Вспомнив, что у него закончились папиросы, он отправился на их поиски. Но Максим Александрович был так сверхъестественно устроен, что если он выходил за чаем, то в итоге покупал калоши, а если ему позарез нужны были калоши, приносил домой цветы для Вари или кошку, которую подобрал на улице. Самый памятный, впрочем, случай, когда он должен был взять билет на поезд, а в итоге пришел домой с купленными по случаю у знакомого стульями. Басаргин чувствовал, что мирозданию нравится над ним шутить, и, когда нужной ему марки папирос не нашлось, немедленно принял решение бросить курить.

«И экономия, – рассудил он, – и здоровье… а впрочем, какая разница…»

Но едва он направил свои стопы обратно к дому, его догнала миловидная моссельпромщица с лотком папирос:

– Товарищ! Это вы спрашивали у моей коллеги папиросы «Кино»? Сколько вам нужно?

– Одну пачку, – ответил Басаргин, дивясь прихотям провидения, и полез за деньгами.

Когда он вернулся в свой кабинет, зазвонил телефон, и Опалин сообщил: возможно, им удастся выяснить личность утопленника, потому что есть заявление и приметы вроде сходятся.

– Ты не раздумал меня сопровождать во время работы?

– Нет. Конечно, нет.

– Тогда дуй к нам, я тебя жду.

Басаргин сунул нераспечатанную пачку в карман и двинулся к выходу.

– Опять в угрозыск? – спросил Глебов. – И не надоело тебе?

– Дело есть дело, – сказал писатель, испытывая подъем духа при мысли, что через несколько минут он будет общаться только с Опалиным и не видеть здешние физиономии. Он только сейчас осознал, до чего они все – за редчайшими исключениями – ему антипатичны.