Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - Владимир Иванович Чередниченко

Активисты – значит, лучшие. Но внимания к себе они требуют не меньше, чем «отрицательно настроенные». Антон Семенович Макаренко считал, что лучшим ничего нельзя прощать, даже мелочи. Староста класса Кузовлева пассивной оказалась во время разбора ЧП с Водолажской. Что же мне, закрыть на это глаза? Забыть? Я в индивидуальной беседе высказал Кузовлевой свою точку зрения, а освободится Татьяна, мы с ней еще и в Днепропетровске встретимся. И разговор у нас будет серьезный.

Как-то, вспоминаю, сорвалась на жаргон Чичетка, председатель.

– Ты, Ирина, кто? Помнишь, какое место занимаешь в активе?

– Что с этого! Язык мой не в ту степь загулял, не я! – куражилась она на глазах у Цирульниковой и Корниенко. – «Отрицаловке» можно, нам нельзя? Преступление разве, говорить словами, какие на ум плывут?

– Не усложняй. Без жаргона вроде язык беден. Тебе, Ирина, нравится на уроках литературы слушать Валентину Егоровну Бакланову? Или Ангелину Владимировну Девновач?

– Угу, – нахмурилась недовольно председатель.

– Но учителя ведь обходятся без жаргона. И ничего! Красиво, эстетично!

– Мы так говорить не умеем, – продолжала недовольно кусать губы Чичетка.

– Учитесь!

– Зачем учиться! – обнажая выщербленные зубы, подбрасывает реплику Гукова. – Не слушай учителей, Ириша. Им купюры за то отстегивают, чтоб без жаргона...

Чичетка лишь отмахнулась:

– Да отстань ты!

А я постарался объяснить воспитанницам, что стараемся в их же интересах. Ведь будет еще жизнь после колонии, у многих новая, отличная от прежней. Сыграют ли добрую службу в ней старые привычки? Если избавляться от прежнего груза, то сейчас, а кто не хочет, пусть даже не заикается, что не окажется после освобождения на былой скользкой дорожке.

Когда в колонию А. С. Макаренко прибывала новая партия воспитанников, он, прежде всего, собирал их и убеждал, что через несколько лет станут они прекрасными работниками, мастерами своего дела, уважаемыми многими людьми, а потом повседневно учил их, как добиться этого. Нет безнадежно испорченных, плохих от природы детей, считал Антон Семенович. Он глубоко был убежден, что любому подростку под силу изменить себя. Искренне веривший в человека, Макаренко вселял эту веру в своих подопечных. Он всегда подчеркивал, что в душе каждого подростка таится желание быть добрым, мужественным, заслуживающим одобрения. Надо лишь натолкнуть его на это доброе. «Хорошее в человеке приходится всегда проектировать, – искренне убежден Макаренко, – и педагог обязан это делать. Он обязан подходить к человеку с оптимистической гипотезой».

Надежда Ивановна Минеева рассказывала об осужденной Наташе Носовой, которая отбывала в колонии наказание в середине 70-х годов. С первых дней после карантина примкнула она к «отрицаловке». Трудно было найти к Носовой подход, и все же удалось это сделать мастеру Людмиле Николаевне Нестеровой. Маленькой росточком, нелюдимой, дикой как зверек Наташе мастер однажды сказала так, чтобы слышали все в цехе: «Посмотрите, Носова такая маленькая, а норму перевыполнила. И брака нет! Быть тебе на свободе, Наташа, на Доске почета. Еще и в газетах про тебя напишут!» Воспитанница, о которой раньше печатали в газете под рубрикой «Из зала суда», расцвела от похвалы, преобразилась, почувствовала, что с ней считаются, ее уважают. Людмила Николаевна спрашивает как-то: «Кто меня порадует, красиво брюки сошьет?» Наташа первой тянет руку: «Я! Носова маленькая, но все может!»

– Тонкий знаток человеческих душ Горький, – комментирует эту педагогическую ситуацию Минеева, – в одной из сказок об Италии говорит устами своего героя, поучающего сына перед лицом смерти: «Никогда не подходи к человеку, думая, что в нем больше дурного, чем хорошего, – так оно и будет! Люди дают то, – улыбается тепло Надежда Ивановна, – что спрашивают у них».

Я всегда удивляюсь не только обширной эрудиции Минеевой, но и ее памяти. Бывшая начальник колонии утверждает, что она никогда не учила наизусть и тем более не зазубривала специально цитаты ни из Макаренко, ни из Горького. Она попросту выписывала у них все, что применимо было к условиям девичьей колонии, и в трудные минуты сверялась с проверенной жизнью мудростью.

Не раз от разных людей я слышал упоминания о «педагогике Минеевой», «системе Минеевой», «методике Минеевой». Когда спрашивал об этом у Надежды Ивановны, интересуясь, почему не берется за написание диссертации или книги, она лишь отмахивалась.

– Ой, да что вы! Какая система? Педагогика у Макаренко, а я лишь честно и добросовестно всю жизнь стремилась ей следовать.

После этих слов долго еще преследовали меня грустные мысли. Во всех без исключения общеобразовательных школах, спецшколах и спецПТУ, профессионально-технических училищах и воспитательно-трудовых колониях можно увидеть в учительской и кабинетах портреты Карла Маркса, Фридриха Энгельса, Владимира Ильича Ленина, Крупской, Макаренко... Но не превратились ли они в своеобразный иконостас, которому давно уже никто не поклоняется? Везде ли следуют их заветам? Хорошо ли знают их работы?

А ведь педагогический олимп еще недавно делал все для сдерживания идей А. С. Макаренко. Запретили на Украине эксперимент В. В. Кумарина. Известно, как реагировали на книгу Ивана Синицына. Как не издавали И. П. Иванова. Как редко выходят сочинения самого А. С. Макаренко.

6

Мне нужна была Кошкарова.

Разыскивая ее, заглянул в клуб. Есть. На сцене Юрий Георгиевич Логинов аккомпанирует на пианино, Кошкарова, Водолажская и Дорошенко поют:

Перелетная птица – одинокая птица...

Я заслушался. По-другому воспринимал сейчас слова запева, которые слышал раньше десятки раз. Наверное, и девчонки здесь, в колонии, воспринимали их по-другому. На свободе не задумывались, пили вино, танцевали, смеялись, не вникая в смысл слов, которые доносились из динамика.

Девчата закончили «Птицу» и готовятся начать другую песню. Юрий Георгиевич, оторвавшись от пианино, спрашивает, кто мне нужен. Но я еще в плену музыки и слов, вновь для себя открытых.

– Ничего-ничего, вы работайте, – говорю. – Послушаю, если можно...

Логинов в недоумении развел руками. Повернулся к девчонкам. Что-то негромко сказал, опустил руку на клавиши. Кошкарова запела. Ее поддержали Водолажская и Дорошенко:

Пришло прозренье в дальнем, дальнем далеке,

Как мало прожил я с тобой, как мало

Твою я руку грел в своей руке,

Как много задолжал тебе я, мама.

Уроки у меня в тот день уже закончились, остальные дела не были настолько срочными, чтобы куда-то спешить.