В незнакомой комнате - Дэймон Гэлгут

— Да. Да, я об этом подумываю.

— Я хотел поинтересоваться, не нужен ли вам спутник.

При этом темные глаза немного просветляются.

— Было бы неплохо, — говорит он. — Почему бы вам не зайти завтра, мы бы обсудили наши планы. Напомните мне ваше имя.

— Дэймон. Меня зовут Дэймон.

Человек повторяет его имя.

Он возвращается в отель в половине десятого, но его спутников уже и след простыл. Сначала он предполагает, что они пошли куда-то завтракать, но потом понимает, что уехали. Когда Кристиан назвал час отъезда, он, должно быть, имел в виду время отправления автобуса, и сейчас они уже на автобусной станции.

Надо спешить, чтобы попрощаться. Он спускается по лестнице, снова оказывается в вестибюле и останавливается. А не лучше ли оставить все как есть? Пусть уезжают спокойно, без прощальной церемонии. Он снова бредет по улицам, но в другом, противоположном автобусной станции направлении, разглядывает прохожих, магазины, всякую мелочь, которая может отвлечь от размышлений. Он уже предвидит, как следующие несколько дней пробудут в таких же бесцельных, ужасных блужданиях. Нет ничего противнее необходимости убивать время.

И тут он рывком разворачивается и бежит назад, расталкивая толпу. Откуда пришло это побуждение, ему и самому невдомек. Он ищет такси, но не видит ни одного в плотном потоке машин. На автобусную станцию он прибегает всего за несколько минут до отправления, а нужно еще найти автобус. Когда он его находит, мотор уже работает, человек в дверях говорит ему, что свободные места еще есть. Заходите, садитесь, я дам вам билет. Нет-нет, я просто хочу попрощаться с друзьями.

Они все выходят, собираются на краю дороги с удрученными лицами, почти не глядя друг на друга. Ему хочется что-нибудь сказать, какое-то одно точное слово, которое выразило бы все, что он чувствует, но такого слова не существует. Вместо этого он молча делает слабое неопределенное движение, замирающее еще до того, как он его завершил, и вздыхает:

— До свидания.

— Вы ведь приедете в Швейцарию, да? — снова спрашивает Жером. Но произносится это безучастно, во всей этой маленькой сценке нет и намека на чувство, к тому же шофер уже нетерпеливо поторапливает их.

— Нам пора, — говорит Кристиан.

— Да, — соглашаюсь я. — До свидания. — Я наклоняюсь вперед, беру Жерома за плечо и крепко сжимаю: — Обещаю, мы еще увидимся.

— До свидания.

С Алис они обмениваются улыбками, потом она поворачивается и поднимается по ступенькам.

Родриго порывисто обнимает его:

— Друг мой, берегите себя. — Самый странный из них оказывается самым экспансивным в выражении чувств.

Сквозь грохот и хаос он медленно идет назад. Он еще толком не осознал, что произошло. Вернувшись в отель, платит хозяину еще за одну ночь и, пока ищет в кошельке мелочь, ощущает, что какая-то рука украдкой шарит по его ширинке. Он в страхе отскакивает назад. Рука принадлежит одной из проституток, вероятно той самой, которая целовалась вчера вечером на улице. Ее ярко накрашенные губы улыбаются ему во мраке вестибюля.

— Я просто пытаюсь вам помочь, — говорит она.

— Я не нуждаюсь в помощи.

Резкость его тона отпугивает ее, он срывается и бежит вверх по лестнице. Каким-то непонятным образом этот инцидент выпускает его чувства на волю, тонкий столбик горя поднимается внутри его, словно ртуть в градуснике. Он входит в свою комнату, озирается, потом через балкон переходит в их комнату. Там все, как было — три кровати, лениво вращающийся под потолком вентилятор. Он садится на краешек стула. На полу валяются скомканные обрывки бумаги, конверты, записки, вырванные из книги страницы, все это выброшено ими при сборах из чемоданов, и эти одинокие белые клочки, гоняемые по полу вентилятором, кажутся самым печальным из всего случившегося.

Жером, если я не могу оживить тебя словами, если ты кажешься всего лишь смутным духом, воплощенным в лице под челкой, и если вы, Алис, Кристиан, Родриго, тоже остались именами без естества, то это не потому, что я не помню вас, нет, напротив, эта память живет во мне нескончаемым волнением и коловращением. Но именно поэтому вы должны простить меня, ибо в любой истории одержимости есть только один персонаж, только один сюжет. Я пишу исключительно о себе, это единственное, что я знаю, и по этой самой причине я всегда терпел поражение в любви, то есть в святая святых собственной жизни.

Он сидит в пустой комнате и плачет.

Он не был готов к тяжести нескольких следующих дней. Большую часть времени он проводит, лежа в кровати на спине и уставившись на вентилятор под потолком. Когда это вдруг становится невыносимым, он вскакивает, выходит на улицу и шагает так, словно у него есть определенная цель, но все эти прогулки обычно заканчиваются в одном и том же месте — в аллее, тянущейся вдоль моря. Здесь он стоит, всматриваясь сквозь туман в проплывающий мимо парусник дау[9].

Раза два он снова заходит в антикварный магазин. Планы Чарлза всегда оказываются неопределенными, но он тем не менее подтверждает, что поедет в Малави. Нужно просто подождать день-другой, пока закончатся эти выборы в Танзании, никогда нельзя быть уверенным в чем бы то ни было, в конце концов, это же Африка. В какой-то момент во время разговора он неизбежно спрашивает мое имя, чтобы тут же опять забыть его.

Между тем он готовится к возвращению, идет в консульство и получает официальную танзанийскую визу. Потом в санитарную службу, которая находится в порту, чтобы сделать нужные прививки. Врач-индиец, к которому он обращается, с улыбкой сообщает ему, сколько это будет стоить, потом доверительно наклоняется к нему и спрашивает, действительно ли он хочет сделать эти прививки.

— Я не понимаю.

— Вы можете заплатить и сделать прививки, а можете заплатить и не делать их. Мне все равно, вам решать.

Он платит и не делает прививок, при этом он начинает понимать, как здесь делаются дела. Если штамп в документе стоит, никому нет дела до того, как он получен.

Когда он в третий раз приходит в антикварную лавку, Чарлз оживлен более обычного.

— Мы можем ехать послезавтра, — говорит он, — вам это подходит? Оказывается, итоги танзанийских выборов объявлены, но выборы признаны недействительными — множество нарушений процедуры, поэтому придется начинать все сначала. Однако волнений не предвидится, люди ведут себя спокойно. Вот только одно, — предупреждает Чарлз, — я живу не в городе, мы проведем там завтрашний день.

Он приезжает к нему утром, и вскоре они отбывают в побитом фургоне Чарлза. Они снова садятся на паром, потом едут вдоль побережья. Свой последний день в Кении он проводит в курортном отеле на берегу неподалеку от дома, где Чарлз живет со своей семьей.

В этот день его бывшие спутники покидают Кению, он знает номер рейса. В два часа дня он стоит на мерцающем белым песком пустынном пляже, устремив взор в океан, который, постепенно меняя цвет на все более густой, простирается до линии прибоя, обозначающей дальнюю гряду рифов, он смотрит на часы и ощущает их отлет почти как некую физическую перемену в организме. Например, сердце начинает биться с перебоями. Вот самолет разбегается на взлетной полосе, вот взмывает в воздух, делает вираж, становясь на северный курс, и удаляется, удаляется.