Время повзрослеть - Джеми Аттенберг

Все они произносили мое имя, удивленные переменой в обстановке. Перед ними возникло олицетворение юности.

— Как прошел вечер? — спросила мама, выпрямившись. На ней была рубашка навыпуск. Голой ее не назовешь, но и одетой тоже.

«Это в твоем представлении веселье? — всякий раз хотелось спросить мне. — Что-то подобное ждет меня в будущем?»

— Как обычно, — ответила я. Я жутко злилась на нее. Всю ночь я пыталась умерить свой гнев, но теперь он достиг совершенства и пульсировал алым, раскрылся во всей полноте. — Я иду спать.

— Нет, останься, поговори с нами, — потребовал какой-то жалкий тип. — Расскажи, что сейчас в голове у молодежи.

Теперь, будучи взрослой, я знаю одну вещь: нет ничего круче, чем быть подростком. Даже в самом худшем состоянии мы имели свежий взгляд на вещи и ровно столько знаний, сколько нужно, чтобы познавать мир с определенным уровнем сложности. Люди, которые утверждают, что не чувствовали себя крутыми до поступления в колледж, или до двадцати лет, или еще как-то, неправы. После отрочества игра окончена, и нам остается лишь держаться на плаву до самой смерти. И вот, зная, что нахожусь на пике крутости, я считала, что я лучше этих мужчин.

Как бы выпроводить всю эту компанию из дома? Я занялась уборкой. Всячески шумела при этом. Убрала все со стола: тарелки с вялыми листьями капусты поверх риса с шафраном, окурки сигарет и косяков в блюдце, служившем пепельницей, ополовиненную миску с огромным количеством салата из капусты и редиса, — должно быть, это станет завтрашним ланчем, — какую-то гадость, напоминающую тофу в соусе из соевых бобов, целый скелет, оставшийся от рыбы, разделанной и растасканной на кусочки, вялую банановую кожуру, валявшуюся рядом. У меня в руках все звенело и стучало, я проворно суетилась. На разделочной доске лежало несколько кусков сыра, дорогого на вид, уже начавшего плавиться, но еще держащего форму. Я завернула их в пленку и засунула в контейнер для овощей. «Сыр достанется мне», — подумала я. Осталось не так уж много съестного, имевшего привлекательный вид, но еда есть еда, а у нас дома кухонные шкафы частенько пустовали, поэтому я набила контейнеры «Таппервэр» всем подряд.

Когда я закончила, холодильник был полон еды, и это выглядело обнадеживающе. При жизни отца мы не шиковали: государственные школы, магазины секонд-хенд, никакого отдыха на каникулах, — но о питании волноваться не приходилось. В самые тяжелые времена он приносил домой еду со смены. В лучшие времена он внезапно получал чек за какую-нибудь песню. Тогда на столе появлялся простой перечный стейк кроваво-красного цвета, которым мы могли полакомиться.

Но этот год выдался голодным — вплоть до тех пор, пока мама не начала устраивать вечеринки. Она делала все, что в ее силах. От чувства вины у меня засосало под ложечкой. Может, я могла бы помочь хоть немного. Я занялась мытьем посуды.

Пока я терла кастрюли, мужчины появлялись и исчезали из комнаты, бродили по ней, бросая на меня взгляды.

«Разве тебе не пора в постельку?»

«Не обнимешь старого друга?»

«Может, помочь?»

«Ты все не так делаешь».

— Я просто мою посуду, — сказала я.

— Ты выглядишь уставшей, — произнес один из них, тот самый ублюдок. Я даже не обернулась. Зачем? Он не заслуживал того, чтобы тратить на него время.

— Хочешь, сделаю тебе массаж?

И, не дожидаясь ответа, он подошел ближе и коснулся меня. Вот чем стал этот дом, вот во что он превратился. В место, где безликие мужчины могут подкрасться к тебе, чтобы облапать. Лучшее, что досталось матери в браке, стало худшим, что случилось со мной в жизни.

А еще есть та штука у него между ног, которую я всегда ощущаю у мужчин, — и он прижимается ею ко мне.

— Отвали от меня, — сказала я.

— У тебя отвратительные манеры, — произнес он.

От него несло виски: это было дыхание чудовища. Я чувствовала, как его паршивая козлиная бородка трется о мою шею. Всю свою дальнейшую жизнь я буду встречаться только с гладко выбритыми мужчинами. Я толкнула его локтем, но он успел схватить меня за руку, а второй рукой сжал мое запястье, притиснув меня к кухонному столу.

— Это мой дом, — сказала я и расплакалась.

Его это не волновало, ведь именно так поступают подобные мужчины. Именно в такой момент они атакуют: когда ты утомлена, только отошла от стресса, после того как всю ночь разбиралась со всяким дерьмом; когда ты молода, слаба и хрупка, когда твоя мать в депрессии, отец умер, а брат живет в центре города, и все, чего ты хочешь, — это убрать в доме и лечь спать.

Внезапно появился еще один мужчина и велел первому прекратить. Я оказалась сидящей в луже на полу и услышала, как мать подняла тревогу в другой комнате: «Все вон отсюда! Убирайтесь!» Как бы там ни было, эта вечеринка стала последней в своем роде. Хотя позже в нашем доме случались и другие: в честь выпускных и дней рождения, появления на свет младенца, — но таких, тонувших в пьяном мареве, больше не было. Вскоре после этого мама получила деньги взаймы от родителей, которых она ненавидела, — нет, не так: ненавидела, — но ей пришлось сделать этот выбор. Спустя несколько месяцев пришел чек за песню, написанную отцом в шестидесятых годах для какого-то ТВ-шоу, показ которого недавно возобновили по кабельному телеканалу. Потом мамина подруга Бетси ушла от второго мужа и денег у нее стало столько, что она не знала, что с ними делать. Наконец мама нашла новую работу и мы все с облегчением воздели руки к небу. Аллилуйя! Ведь для нее важнее всего было то, что она добилась этого сама.

Хотя на тот момент я ни о чем подобном не догадывалась. Пока мама выталкивала последнего гостя из квартиры, я проскользнула в свою комнату, где, рыдая, думала о ломтиках сыра, спрятанных в холодильнике: наверное, это будет последняя пристойная еда, которую мне доведется попробовать. Потом пришла мама, легла рядом и попросила прощения. Она уже делала так раньше, пытаясь улечься со мной рядом, касаясь меня, — и в знак извинения, и для собственного утешения. Я подумала, что на свете нет живой души, которая чего-то не хотела бы от меня. Каждое действие просчитано заранее. Ни свободы, ни чистоты.

— Вот о чем я тебе говорила, — сказала я ей. — Эти люди, эти мужчины — они отвратительны.

— Я не знала, — ответила она, и мне пришлось заглянуть ей в лицо, чтобы понять: она дура или просто врет? Мне так и не удалось это выяснить, и в любом случае что было бы хуже?

— Уходи, — сказала я. — Просто уходи. Ради бога, дай мне наконец поспать.

«Невинного сна больше нет», — подумала я, когда дверь в комнату закрылась. Я свернулась клубком и крепко обхватила себя руками. Моя собственная плоть, моя собственная поддержка. Моя.

Моей коллеге Нине предстоит провести свою первую серьезную презентацию. Она неделями засиживалась допоздна, работая над ней, она нервничает, поэтому несколько раз я оставалась с ней, чтобы помочь. Я сочувствую ей, я знаю, каково это, когда только начинаешь. Кроме того, сейчас у меня все равно мало что происходит в жизни. В один из таких вечеров она рассказала о том, что переживает за свою карьеру и ей все время кажется, что ее вот-вот разоблачат как мошенницу. «Такое ощущение, будто у меня есть большая тайна: я не знаю, что делаю, и как скоро это выяснится — лишь вопрос времени», — сказала она. Я заверила ее, что она так же талантлива и компетентна, как и любой другой. О чем я умолчала, так это о том, что она достойна большего, чем эта работа, и лучше бы ей сбежать отсюда прямо сейчас. Вообще-то это довольно приличная работа для девушки ее возраста, чего не скажешь обо мне, так что, наверное, этот разговор мне стоило бы завести в первую очередь с собой.