Резус-фактор - Надежда Волгина

– Анастасия Владимировна, вы курите?

– Нет, никогда не курила.

И это правда. Даже в старших классах школы, когда подруги пытались взять меня на слабо, мне не хотелось попробовать эту гадость.

– Какие спиртные напитки предпочитаете, как часто употребляли их до беременности?

Вопросы казались мне довольно безобидными и даже несколько нелепыми. На все я отвечала честно. Генетик же по каждому делала отметку с бланке и что-то чертила. Даже про работу мою спросила и про распорядок дня. Интересно и необычно, должна сказать.

– Возраст ваших родителей? Сколько полных лет?

– Матери пятьдесят шесть, – посчитала я в уме. – Отцу было бы сейчас Шестьдесят шесть.

– Как давно он умер? Сколько было лет ему и вам тогда?

Волей-неволей пришлось снова восстанавливать в памяти те события. И это уже нервировало. Но я старалась относиться ко всему философски – все эти вопросы генетик задает мне не из праздного любопытства.

– Мне было пятнадцать. Отцу – пятьдесят два…

– Мой руки и иди обедать.

Фраза, ставшая настолько привычной, что я уже даже практически не слышала ее. И интонация, какой она произносилась, – равнодушная, лишенная каких-либо эмоций.

Я пришла со школы, переоделась, тщательно вымыла руки и вошла в кухню. Мама сидела на табуретке возле окна и рассматривала заметенный снегом двор. На столе дымилась тарелка супа, рядом лежал толстый ломоть хлеба. Все это я должна была съесть без разговоров. А потом отправляться к себе в комнату и не мешать. Не мешать маме – последний год это единственное требование, что предъявлялось ко мне дома. Я могла заниматься чем угодно, гулять до скольки захочу. Главное – не мешать!

После того случая, когда папа избил маму, за то что она поругала меня слишком жестоко, мама перестала замечать меня. Она кормила меня, обстирывала, но даже не смотрела на меня никогда. Я для нее стала пустым местом, на котором когда-то стояло то, что она пока еще помнила.

Папа приходил домой поздно и почти всегда пьяный. Когда я не оставалась ночевать у подруги, тогда слышала, как папа бьет маму – жестоко, сильно. Но ни разу не слышала, как она плачет. Утром замечала на ее лице следы от побоев, и потом все повторялось.

Меня папа не стал любить меньше, только у него появилась еще одна любовь – бутылка, с которой он и делил отныне любовь ко мне. В те редкие вечера, когда я была дома, и папа возвращался трезвый, он приходил ко мне в комнату и расспрашивал обо всем, как раньше. Но случалось это очень редко, и воспоминания о таких вечерах я складывала в свою личную и секретную копилку приятных моментов.

А еще мы стали беднее жить. Это я заметила по тому, как редко мне теперь покупались обновки, а точнее, не покупались совсем, разве что, самое необходимое. И готовить мама стала совсем простые блюда. Часто пустые супы – без мяса. Как в тот день, который я запомнила на всю жизнь, как один из страшных.

– Поела? – повернулась ко мне мать и посмотрела вроде и на меня, но словно сквозь.

– Да.

– Одевайся, поедем в морг.

Тогда я училась уже в восьмом классе и считала себя взрослой. Что такое морг, знала отлично. И еще до того, как мама продолжила, страшная догадка опалила мозг, а на голове от ужаса волосы встали дыбом.

– Отца твоего заберем.

– Папу?..

Следующие три дня я помню очень смутно – они покрыты туманом неослабевающего горя, когда сердце болит так, что невозможно терпеть эту боль. Когда хочешь заплакать, но спазм сжимает твое горло, лишая слез и мешая дышать.

Помню отца в гробу, возле которого я сидела, пока глаза сами не закрывались. Бледный, измученный – такой, каким я его никогда не видела при жизни. И белая рубашка в каплях крови. Страшные капли – отражение моей личной трагедии. Мне казалось, что отцу очень больно, хоть я и понимала, что он уже ничего не чувствует. Позже я узнала, что это из-за вскрытия, что его плохо зашили, и кровь проступила на одежду, не успев свернуться. Но тогда этих каплей я боялась больше всего, и еще долго они меня преследовали в воспоминаниях.

А после похорон отца все стало еще хуже, хоть я и думала, что хуже быть не может.

– Спасибо за интересную беседу, Анастасия Владимировна, – улыбнулась мне Юлия Павловна.

Я же чувствовала себя пришибленной. Вот ведь только же я как на духу выложила совершенно постороннему человеку все то, что тщательно скрывала от всех много лет. И мне должно быть плохо, а дышится как-то свободно, легко.

– Вам спасибо! – пробормотала я, все еще пытаясь справиться с потрясением.

– В пятницу утром мы проведем кордоцентез. Знаете, что это такое?

– Не помню, – честно ответила я.

Шевцов что-то говорил об этой процедуре, но я не запомнила.

– Это исследование пуповинной крови, – понимающе улыбнулась генетик. – Ваш малыш пройдет полное обследование еще до своего рождения. Сделав все необходимые анализы, мы будем знать даже группу его крови. От вас потребуется еще письменное согласие на проведение процедуры, но его я подготовлю к пятнице. Ну и увидимся мы с вами снова тоже в пятницу, утром.

В палату возвращаться не хотелось, и я вышла на улицу. Снова прошел дождь, и похолодало еще сильнее. Но ничего из этого я не замечала. Внутри меня продолжал бушевать собственный ураган – из смеси воспоминаний и совсем свежих впечатлений. Я брела куда глаза глядят, чего уже давно не делала. Всегда куда-то нужно. Вечно приходиться торопиться. А тут мне не нужно никуда и торопиться некуда тоже. Может, это и не курорт, но постепенно мне тут нравилось все больше. И даже к режиму я уже привыкла – соблюдать его было не так уж и трудно…

– Настя, что вы делаете?!.

Голос принадлежал тому, о ком я, оказывается, сейчас и думала. Открытие удивило. Я вспоминала слово за слово нашу беседу с генетиком, а думала о Шевцове, о том, что мне повезло попасть именно в его клинику. Сейчас я была в этом уверена. И именно Шевцов сделал тут все так, чтобы женщины-пациентки чувствовали себя в надежных руках и защищенными. Как вот я сейчас. И вовсе я не у генетика побывала, а только что получила профессиональную психологическую поддержку, которую в нашей стране нигде больше не оказывают на таком уровне. Тут же это сделали мимоходом, даже не специально. И эффект это имело колоссальный.

Но почему Шевцов говорит и смотрит на меня так, словно я совершила что-то вопиющее?

– Что с вами? – приблизился он ко мне.

– Ничего, все хорошо, – улыбнулась я мужчине, которому мне впервые захотелось улыбнуться. И улыбка моя не могла скрыть того счастья, что переполняло меня сейчас.

– Вы стоите по щиколотку в воде! – нахмурился он и в голосе его прозвенела сердитость. – Идемте и быстро! – схватил меня за руку и повел за собой.