Мене, текел, фарес.... - Олеся Николаева

Петрович, так наглядно,так образцово принявший добровольное мученичество и как бы даже склонившийсядолу, вдруг вскинулся:

— Ну, теперь давай ятебе скажу, кто от Бога, кто нет.

— Да вы уже все мнесказали — в прошлый раз.

— Все равно — давай,задумывай!

Я подумала об АннеСтрельбицкой.

Он раскинул руки, возделих горé и — просиял, закивал:

— От Бога, от Бога! Атеперь — еще...

Я подумала об отце Ерме.И тут он затрясся, заходил ходуном, руки его неестественно вывернулись, и онзаорал:

— Бруэ! Бруэ!

Я разозлилась:

— Тоже мне — духовидец!Нечестно! Только недавно было же все ровно наоборот!

Но он все кричал этосвое «бруэ, бруэ!», как настоящий безумец, я даже испугалась — не вернулся ли внего старый бес, изгнанный старцем Игнатием. Но тут лицо его прояснилось, онопустился на стул и вздохнул:

— Даже не знаю, кто этомне все подсказывает? А хочешь, себя теперь загадай...

— А что, отец Ерм знаетпро эти ваши загадыванья?

— А как же, — онсмиренно опустил глаза, — сразу, как услышал от меня про осенение, проПапу спросил.

— А вы что же?

Он замялся:

— Ну я и сказал: от Богаон. А отец Ерм кивнул с довольным видом: вот-вот. Но только, — и тут Петровичподнял глаза и неожиданно мне подмигнул... Такое заговорщицкое, лукавоесделалось у него лицо.

— Что? Что такое?

— Только дух мне тогданичего про него не открыл. А это я сам, на свой страх и риск.

— Как это — сам?

— Ну, сам. А то бы малоли что этот дух прорек... А отец Ерм бы разгневался. — Петрович тяжко вздохнул.— Иногда я и сам не понимаю его.

Было непонятно, кого —духа или же отца Ерма, но я предпочла больше ни о чем не спрашивать. Петровичснял с гвоздя ватник и куда-то ушел — в ночь, в снега. Я выплеснула остатки егодружественного, но нечеловеческого напитка в ведро, однако сумасшедший запах отэтого лишь окреп. Теперь это была какая-то вонь.

Я вспомнила, как вкаком-то житии разбойник, убегавший от преследователей, спрятался вразлагавшуюся тушу коня и возопил к Богу: «Спаси меня, Господи, ведь они жеменя убьют!» И он услышал в ответ вроде бы даже Божий глас: «Ну и как тебе там,в этом гнилье?» И разбойник зарыдал: «Так мне здесь плохо, Господи, ибоневыносимо смердит». И вроде бы Господь ответил ему: «Хорошо, Я тебя спасу, нознай, что вот так невыносимо и мне, когда ты грешишь!» И после этогоизбавленный от преследователей и удостоенный вразумления Божьего разбойникбольше никогда не грешил, а затворился в монастыре и стал святым.

...Наутро и чай ибулочка после причастия фигурировали в разговорах послушников уже в прошедшемвремени: мол, попили, поели, причастились и — «ничего». Да и не только ничего,но очень даже «чего», потому что тем самым выразили символический протестпротив магии и обрядоверия.

— Церковь — это никакаяне магия, — сказал Валера.

— И не обряд, как думаютнекоторые, — многозначительно прибавил Славик. — Мы теперь всегда будем так.Хотя нам булки этой совсем не хотелось — не привыкли мы так рано питаться. Но —послушание! К тому же с суевериями надо же хоть как-то бороться!

А отец Ерм сразу послелитургии закрылся в своей мастерской — стоял перед большой, лежащей навзничьиконой, ее золотил.

Когда я вошла, он, необорачиваясь, сказал:

— А Великого Расколаникогда не существовало — вы знаете об этом? То есть он, конечно, был, ноде-юре, а не де-факто. Потому что евхаристическое общение Церквей никогда непрекращалось...

Я сказала ему:

— Простите меня за этусемечку. Это все ложь.

Он ответил:

— Какая еще ложь! Ятаких историй — знаете, сколько наслушался! И потом — это все модернизм. Я имеюв виду, ничего не вкушать перед причастием — это позднейшие придумки. Когдабыло установлено Христом таинство Евхаристии? Не помните? Во время последнейпасхальной трапезы — прямо как продолжение ее. Поели и причастились. Так было ив первых христианских общинах — почитайте апостола Павла: все вместе поужинализа агапой и потом приступили к Христовым Тайнам. А у нас все перевернулось. Нонадо же иметь мужество, чтобы вернуться назад!

Я спросила:

— Скажите, а искушениеможет пахнуть, ну, издавать какой-нибудь запах, смрад?

Он ответил:

— Это скорее всегометафора. Знаете, говорят, что деньги плохо пахнут... Простите, видите — яработаю...

И я ушла.

А Николай Петровичсовсем куда-то запропастился, совсем пропал. Как вышел во тьму, так и канул внее. Одну ночь не возвращался, потом другую... Ну не за ягодами же, не загрибами же отправился метельным вечерком! Запер дверь в свою комнату — и былтаков. Может, потравился он своей холодящей жилы грибной настойкой, упал вобморок и замерз? А может, этот сомнительный дух куда-то его увлек за собой?Ходила, искала его по ледяной округе, видела вдалеке каких-то собак, а может,волков... И все-таки поначалу я себя успокаивала — допустим, он ушел в Троицкпеть на ранней литургии, там остался до вечерней службы, а потом и заночевал вхраме: все-таки семь километров по лесной дороге. Но вдруг приходит из этогоТроицкого храма священник, спрашивает:

— А где Петрович? Кудаподевался? Мы на него рассчитывали — такие праздники, а его нет как нет.

Ушел недовольный.

Я кинулась вопрошатьотца Ерма:

— Что делать? Петровичпропал! Может, в лесу замерз?

А отец Ерм махнул рукой:

— Найдется, кудаденется? У него полный Троицк знакомых. Сидит где-нибудь и празднует. А вызнаете, что можно было быть православным, оставаясь католиком? И наоборот. Вот,например, Максим Грек — православный святой, но он же и католический монах. Да,об этом есть запись в книге Флорентийского монастыря, коим постриженником онявлялся. А то, что он писал «Против латинян», — так это полемика. Вам что, не очем со своими православными пополемизировать? Ну хотя бы вот об этомевхаристическом посте?

Я говорю:

— У меня очень нехорошееподозрение. В доме припахивает чем-то, грибами, что ли, а может быть, даже газом,сладковатый такой запах, дурной... А дверь в комнату Петровича заперта. Такможет, это не газ никакой? Благословите, я подставлю лестницу и загляну к немув окно, вдруг там что увижу?

А отец Ерм отвечает:

— Или АлександрНевский... Да, он был православный, но в то же время и католик. А то, что онсражался на Чудском озере с крестоносцами, этими «псами-рыцарями», — так этополитика. А в окно это, конечно, загляните. Так что Великий Раскол — сцерковной точки зрения — фикция. Позднейшие модернистские выдумки.