и тем самым выхолащивающие из сопротивления непримиримый радикализм, уступила место либеральной нетерпимости, отрицающей – как contradictio in adjecto – саму себя. Открытое общество ввергается в растерянность и упадок, если заперта история. Раз гражданские инициативы перенимают у власти ее контрольно-дисциплинарную функцию, неудивительно, что сама государственная власть берется за проведение субверсивных акций, скажем, нелегально воздействуя на исход выборов в чужих странах, поддерживая зарубежные правоэкстремистские, раскалывающие общество партии или способствуя проникновению с Востока на Запад полчищ мигрантов. При всем моем уважительном отношении к правам индивида на сексуальное самоопределение я должен все же заметить, что допущение западным обществом однополых браков перевело вполне оправданную борьбу сексуальных меньшинств за социальное признание в легитимизацию непродуктивной, не продолжаемой из поколения в поколение семьи. (Corps social потому долгое время преследовал нетрадиционную сексуальную ориентацию, что та не ведет к телесному умножению общества, сокращает его репродуцируемость.) Нынешние протестные манифестации (взять хотя бы движение «желтых жилетов» во Франции в 2018–2019 годах) быстро выдыхаются, не добиваясь от правительств удовлетворения дальнодействующих требований и пробавляясь победой в малом – в осуществлении своих минимальных программ (в названном примере отсрочивая реализацию болезненной для населения, но неизбежной ввиду убыстряющегося старения общества пенсионной реформы). Чем яростней и задиристей протестные голоса, тем менее они претворяются в поступки. Манифест «Грядущее восстание» (2008), распространенный от имени некоего «Незримого комитета» во Франции, а затем и в других странах, наделал несколько шуму своим предложением сейчас же начать гражданскую войну с капиталистическим обществом. Война не вспыхнула, террористическое подполье не образовалось. На поверку манифест оказался глядящей в прошлое стилизацией под такие документы ранней герильи, как прокламация Петра Заичневского «Молодая Россия» (1862) или «Катехизис революционера» (1869) Сергея Нечаева. В воспринятой было как сенсация брошюре Стефана Эсселя (Hessel, Stéphane) «Возмущайтесь!» (Indignez-vous! Paris, 2010) ностальгия 93-летнего автора по тем временам, когда он участвовал в Résistance, явно перевесила аргументы в пользу немедленного сокрушения банковского капитала. Возникновение социальных сетей, с одной стороны, способствует быстрой мобилизации людских множеств на поход против правящего режима (сошлюсь хотя бы на те же «желтые жилеты» или на немецких «антипрививочников» (Querdenker), использовавших для организации коллективных действий мессенджер Павла Дурова Telegram), но с другой – нередко делает сопротивление виртуальным, а не телесным, домашним, а не уличным, выражением личного мнения, а не платоновской идеей, ставшей у Маркса теорией, которая овладевает массами, превращаясь в материальную силу. Атакуя финансово-промышленные элиты, леворадикальный антиглобализм отнюдь не ставит себе задачей построение иного, нежели капиталистическое, общества. Он неконструктивен и нефутурологичен. Если протестант из 1960‐х годов, не растерявший тогдашнего оптимизма, Ноам Хомский, сравнил диссидентов с библейскими пророками[135], отдав им во владение будущее, то идеолог Occupy-мятежников Дэвид Гребер не скрывал от своих адептов недостижимости идеала, который должен был их воодушевлять, призывал их не к разрушению репрессивного государства, а к поведению, попросту игнорирующему власть, как если бы ее не было, определял action directe новейшего стиля как поступок воинственный по содержанию, но всего лишь символический по форме[136]. Не забегающее в завтрашний день, обходящееся дистанцированием от сегодняшнего, возмущение капитализмом закономерным образом питается не слишком свежей идеологией марксизма и вообще склоняется к консерватизму (так, Стивен Гилл полагает, что сопротивление глобализму проистекает не в последнюю очередь из борьбы в защиту репрезентативной демократии и за longue durée[137]). Раскалывающее общество и потому обычно и само разъединенное (на умеренную и экстремистскую фракции), сопротивление схизматизировалось и в своей современной безбудущностной форме. Наряду с неолиберальными и анархистскими тенденциями оно выражает себя также в идентитаризме, в попытках отстоять организацию социальной действительности по разрушающемуся под напором истории расовому, национальному или великодержавному принципу. Став безнадежным, потеряв энергию, могущую солидаризовать сразу многих, сопротивление небывало раздробилось и разнообразилось – в экологической, антиглобалистской, идентитарной и прочих актуальных версиях. Ему угрожает впадение в энтропийное состояние[138], в том числе в погромы и вандализм.
Сопротивление есть conditio sine qua non как естественной эволюции (по ходу которой органика в восстании против неорганического мира утвердила автономию своих представителей и способность к саморазвитию), так и истории (которая преодолевала отприродное время-к-смерти в созидании социокультуры и отбрасывала в прошлое само свое творение в реновациях, отводящих от символического порядка опасность вырождения). В сегодняшнем постмортальном бытовании история (хотя бы и так, но все же продолжающаяся) привела конституирующее ее сопротивление к истощению (нам приходится отрекаться от наших интересов в пользу сбережения природы, что впрямую антитетично генезису социокультуры[139]). Можно ли еще спасти сопротивление? Или же после опознания его безбудущности к нашим услугам остается только тот его вид, в котором оно воплощается в бегстве от не внушающей к себе доверия современности в иллюзорную атемпоральность по ту сторону социокультуры, откуда она видится как целое, но где у самого видящего более нет шанса быть умиротворенным ее высоким сотериологическим предназначением?
III. НАСИЛИЕ, ИЛИ НАКАЗАННАЯ СМЕРТЬ
Смерти нет – это всем известно…
Анна Ахматова. Поэма без героя
1
Наука как жертва контагиозной магии. Насилие – самый, быть может, загадочный феномен человеческого бытия-в-мире. Чем более вскрываются причины неисчислимых отдельных проявлений насилия, тем менее оно – в своей частноопределенности – поддается суммированию в единой объяснительной схеме. Вред, причиняемый объекту личностью садистского душевного склада, не то же самое по происхождению, что узаконенное убийство противника на войне, как физическое принуждение ребенка в семье к послушанию не то же самое, что применение государством высшей меры наказания к преступникам. Тем не менее в этих случаях, как и в великом множестве соположенных им, действует один и тот же субъект – человек, чья общая характеристика включает в себя в качестве неотъемлемой и постоянной черты склонность к насилию. Потому именно, что насилие имманентно нам, оно может отправляться как будто вовсе без какого бы то ни было на то резона, как показывают, например, совершавшиеся в начале ХX века теракты анархистов-«безмотивников» (таков был среди прочего устроенный ими в декабре 1905 года взрыв в кафе Либмана в Одессе)[140]. Сплошь и рядом вспыхивающие в школах драки и всяческие иные формы, в каких дети добиваются в своей среде доминантности по праву силы[141], свидетельствуют о том, что насилие филогенетически неотделимо от самоорганизации коллективной жизни, спонтанно входя в ее становление вопреки правилам поведения, которые старшие предписывают младшим. С другой стороны, при всем том, что насилие имманентно человеку, оно может подавляться им, изгоняться из его обихода (в дружелюбии, гостеприимстве, любовной
