Избранное - Хуан Хосе Арреола

темный силлогизм, чреватый отрицаньем бытия вослед категоричной посылке клюва. Последний аргумент является обоснованием природы филина.

Резного оперенья капитель, несущая античную метафору; ночная колокольня, зловеще отбивающая час ведьмовских забав, — таков двоякий образ сумеречной птицы, могущей служить эмблемой всей европейской философской мысли.

МЕДВЕДЬ

Между откровенной враждебностью, скажем, волка и отвратительной услужливостью обезьян, готовых тем не менее усесться за ваш стол обедать целым выводком себе подобных, бытует равновесная душевность медведя, что послушно пляшет и кружит на велосипеде, но коли осерчает, то уж кости перемелет. С медведем возможен род дружбы при соблюдении границ, если только в руках у вас не будет медовых сот. Душа медведя подобна его мотающейся башке: она колеблется между рабством и бунтарством. Его норов согласен цвету шкуры: белый — знак кровожадности, черный — добродушия. К счастью, медведь всегда выказывает состоянье духа различными оттенками от серого до бурого цветов.

Каждый, кто в лесу встречал медведя, знает, что, завидев человека, он тут же поднимается на лапы, словно в знак привета. (Продолженье встречи зависит исключительно от вас.) Вот только женщинам их нечего бояться: медведь питает к ним извека особое почтенье, что выдает в нем дальнего потомка доисторического человека. Медведь всегда, каким бы зрелым и могучим ни был, хранит в себе немного от ребенка — случайно ли, что женщины мечтают родить хорошенького медвежонка. И многие из них в девичестве играют с плюшевым медведем как обетованьем тайным материнства.

Нам следует признать, что все мы состоим в родстве с медведем с доисторических времен. Средь ископаемых преобладают останки пещерного медведя, который соприсутствовал всем поселеньям наших первобытных предков. Да и в наше время берлога остается самым пригодным для жизни логовом из всех звериных нор.

А древние германцы и латиняне, что равно поклонялись медведю, усердно нарекали его именем (Bera или Ursus на их наречьях) огромное количество святых, героев, городов.

ЛАМЫ И ВЕРБЛЮДЫ

Шерсть ламы нежно шелковиста, хотя ее пушистое руно завито в пряди леденящим ветром гор, среди которых она степенно шествует, горделиво воздымая голову на длинной шее, дабы насытить взор бескрайностью просторов и напитаться пречистым духом горных высей.

А где-то там, в пустыне, меж жаркими барханами верблюд плывет, качаясь, словно волокнистая гондола среди песчаных волн, и знойный ветер ударяет в косые паруса его горбов.

И как верблюд в своей продубленной утробе таит для жаждущего животворность влаги, так мягкая, округлая и женственная лама для взора одинокого являет миражный образ ласковой супруги.

ЗЕБРА

Зебра твердо верит в неотразимость своей зебристости и, пристрастная своей окраске, по временам тигреет.

Навек плененная плетеньем черно-белых лент, она привольно скачет в неволе примстившейся свободы: «Non serviam»[18], надменно возглашает ее природная строптивость. Отказавшись от попыток укротить ее неудержимый норов, человек надумал растворить стихийное начало посредством бесчестного смешения ее породы с природою осла и лошади. Все напрасно. Ни полоски, ни крутость нрава не исчезали в помеси зебриной.

Как онагр и квагга, зебра торжествует над стремленьем человека подчинить себе породу лошадиных. Так остались навсегда свободными ближайшие сородичи собаки — койоты, волки и лисицы.

Но вернемся к зебре. Нет никого, кто столь достойно мог бы наполнить свою шкуру содержимым. Гурманствующие зебры пожирают целые равнины степной травы, прекрасно зная, что никакой скакун чистопородный не сравнится с ними в поступи и стати. Лишь лошадь Пржевальского, живой образчик наскального искусства, очерком фигуры напоминает безупречность линий зебры.

Не довольствуясь отличьем от себе подобных, зебры еще и изощряются в отличьях персональных — не бывает особи, что повторила бы рисунок своей товарки. Неотличимые в своей однокопытности, они неповторимы в рисунке кожи, точно отпечаток пальца: все полосатые, но каждая на свой манер.

Нет спору, многие из них с охотой соглашаются дать круг-другой на радость детворе. Но верно также то, что, верные своей природе, они проделывают это для рисовки, вышагивая, как на параде.

ГИЕНА

Немногословное животное. Описание гиены должно быть кратким и сделанным словно на ходу. Итак: смешенье воя, вони и мерзкой пегости клоками. Перо отказывается описать чудовищную помесь свиньи и тигра, тупорылость собачьей морды и трусливую покатость сильного извилистого тела.

Но стоп. Необходимо занести особые приметы преступника: вооруженная острыми клыками, гиена склонна нападать на жертву целой шайкой, в пустынном месте и всегда с оглядкой. Ее клокочущий, как хохот, лай, пронзающий ночную тишину, заставит вспомнить дом умалишенных. В своей развратной алчности она предпочитает смрадный дух гниющей плоти, а для победы в любовных игрищах приберегает снадобье зловонное меж задних ног.

Но прежде чем расстаться с этим мерзким цербером из царства хищников, трусливо ждущим мертвечины, заметим, что у гиены немало продолжателей, и ее уроки не пропали даром. Возможно, никакая иная тварь не возымела столь многих подражателей среди людей.

ГИППОПОТАМ

Задумчивый не от годов, а от природы и удрученный мелизной болота, гиппопотам с тоскою погружается в себя.

Наибольший средь сынов природы, он томится превосходством над миром меньших: птиц, цветов, газелей. Сомлевший от праздности и скуки, он впадает в дрему в своей луже, точно пьянчуга беспробудный, закутанный в бесцветное от грязи рубище.

И мнится вздутому бычище, будто снова он пасется на влажных пойменных лугах и что его слоновья туша привольно плавает среди кувшинок. Порою он ворочается и с уханьем фырчит, но тут же вновь впадает в непродолжительную спячку. А когда зевает, то чудовищная пасть как будто жаждет поглотить во сне упущенное время.

Что делать с бегемотом, этим пресс-папье истории, только и пригодным на то, чтобы служить природной драгою, трамбовщиком болот? Из этой массы первородной глины хочется слепить если не тучу птиц, то воинство мышей, чтоб расползлись по лесу, или лучше две-три средних размеров твари, домашних и ручных. Но нет. Гиппопотам хорош таков, как есть, таким он продолжается в потомстве: рядом с сонно-нежной самкой вдруг всплывает розовый чудовищный бутуз.

Наконец, нам остается лишь упомянуть хвост бегемота, единственную трогательную часть, поскольку ее хочется потрогать. Короткий, толстый, плюсноватый хвост болтается, словно дверное било, будто коровье ботало. Но на конце кокетливо украшен пучком волос, что кисточкой свисает промеж двойного балдахина величественных ляжек этой твари.

ОЛЕНИ

С медлительной стремительностью проносятся олени вне времени и вне пространства. Непостижимо совмещая движенье с неподвижностью, олени вылетают в иное измеренье — в вечность.

Движением или покоем, олени равно преображают прилежащее пространство и тем самым изменяют наши