Подменыш - Джой Уильямс

– Нас создал Бог, – сказал Трэкер.

Перл оглядела детей, собравшихся вокруг нее. Она взглянула на каждого ребенка. Взглянула на Сэма.

Сэм спал с открытыми глазами и видел с закрытыми. Она была в этом уверена.

– Нас создал Бог, – повторил Трэкер, довольный собой. – Этот ублюдок здесь ни при чем.

Перл уставилась на сауну и представила, как Линкольн забавляется там с собой – яйца прыгают на скамейке, как бобы поверх бадьи. Вознамерившись покорить смерть, став отцом самому себе.

Перл прокатила пустой скатан по щеке. Несколько детей побежали смотреть в дырочку в стене. Она могла вообразить, что они там увидят – Линкольна, оперевшегося головой о гладкий камень, рука и нога свисают с засаленного лежака. Линкольна, лежащего с закрытыми глазами и приоткрытыми губами. Его пенис лежит, изогнувшись потеющей улиткой. На животе дергается мышца…

* * *

Линкольн провел ногтем по груди, сдирая тонкую полоску кожи. Готово. Дежурные ангелы отдыхают. Его разум был всего лишь мясом, висячими полосками мяса под потными волосами. Он чуть отклонился назад на лежаке, свешивая голову. Его веки дрожали. Его член встал. Он покачал им. Разгоняя водянистый воздух.

Какая жалость, что человек столь дисциплинированный по природе докатился под конец до такой безалаберной жизни. Он не на шутку ненавидел этот остров – и тем не менее. Со всеми его женщинами и ребятней. С запахом мочи, и готовки, и глажки. И этим бездушным жопоголовым ублюдком, Томасом, который расхаживал, как какой-то король в изгнании.

Член Линкольна раздулся, налившись кровью.

Удовольствия уединения, раскрепощения ума. Дать ему волю свободно парить, проникая в самые невообразимые дырки. Что за сухую, замшелую еблю предлагали женщины. Ему такое не годилось. Он предпочитал удовольствия, даваемые разумом. Его никогда особо не прельщала мысль вложить часть своего тела в конгруэнтную часть женщины. Ключ в замок. Такого рода дело. Могучую мачту в простую мачтовую дыру. Что за тягомотина. Лучше всего ебался разум. Осознанность – говно на палочке.

Эти несносные детки ни во что его не ставили. Они были лишены здравого смысла, совершенно бестактны, совершенно непристойны. Цивилизация их отвергала. Ни один из них не ходил в школу. По словам Томаса, они для этого были слишком утонченными. Джо ходил недолго. Он играл в футбол и не иначе как убил какого-то мальчишку. Линкольн видел это с трибуны с остальными членами семейства. Точнее сказать, больше слышал, чем видел. Звук был, как от сосульки, разбившейся о бетон. Этот шибздик в огромном шлеме с росомахой, на свою беду, завладел мячом.

Ни единый человек не наказал Джо за то, что он переломил мальчишку пополам. Ни единого грубого слова. Не последовало даже возражения от матери шибздика, которая, вероятно, решила, что лучше пусть ее сынок умрет юным и невинным, чем станет жертвой жестоких миражей взрослой жизни.

У Джо был язык как полотенце. Видеть, как он ест, это было что-то.

Линкольн обхватил свои яйца. Они упарились, они болели. Он почесал себе живот, покрутил желтые соски, погладил горло, запустил в рот большой палец, облизал потные губы.

Другие дети бесили Линкольна. Форменные шельмецы. Наделенные лишь неуемной способностью к бестолковому мельтешению. Ионы в воздухе – вот кем они были. Они повсюду гадили, как кошки. И они были хуже собак. Шумные, бесстыжие. Собачья свора – только с виду люди. Его до сих пор поражала мысль, что он должен считаться отцом кого-то из них. Дети были ему отвратительны. У них болели животы, они были упрямы и не смывали в туалете. Они до ужаса боялись чего-то не представлявшего опасности, но бесстрашно бросались навстречу природным стихиям, которые могли стереть их в порошок. Линкольн иногда пытался сформулировать свое отношение к ним. Они раздражали его не интеллектуально (ведь, что ни говори, это всего лишь дети), не физически (поскольку они были хорошо развиты), ни даже этически (он вполне мирился с их умеренным дикарством). Его неприязнь к ним была метафизической.

«Зови меня “душечка”, папочка, – говорила ему Джейн каждый вечер, когда была совсем маленькой. – Скажи: “Спокойной ночи, душечка”». Она в то время была невозмутима, точно камень, и, подобно ее матери, не замечала пренебрежения.

«Спокойной ночи, душечка», – повторял Линкольн сухо, натягивая на дочку ночную рубашку через голову, укрывая ее безволосое тельце и тонкие ножки. В присутствии своих детей Линкольн не испытывал ни любви, ни вины. В их присутствии он был уравновешенным человеком.

Он и раньше был уравновешенным, как был им и теперь. Вот только между раньше и теперь вклинилось нечто ужасное – влечение к нему Шелли. Это перевернуло его жизнь. Теперь он был женатым женоненавистником на острове, полном детей.

Когда-то он был математиком, профессором в небольшом университете. Он нашел свое призвание, определяемое понятием небытия, конгениальным его жизни в целом. Числа, чистые как свет. Порядок во вселенной. Три – мужское, четыре – женское, семь – глаза Бога. Шелли была одной из его студенток, и он считал ее тупейшей из всех. Она сдавала работы пустыми. Лишь несколько чернильных штрихов и завитки ее волос указывали на бескрайние пустыни ее мозга. Линкольн был человеком заносчивым и резким. Словами он орудовал, как полярник – ледорубом. Классная комната была арктической равниной, загаженной паршивыми хлюпиками. Но Шелли ему не повиновалась. Она вожделела его, неослабно и бесстыдно. Она не признавала ни приличий, ни здравого смысла. Она не оставляла его в покое. Ни единого вечера без ее домогательств. Она входила в его квартиру, внося с собой беспорядок, источая запахи соков и капая морской водой, пачкая его простыни и загрязняя его разум.

Квартира Линкольна была просторной и опрятной. Вещей у него было немного, но это были вещи, выбранные с умом и вкусом. Он сам готовил на маленькой удобной кухне. Он всегда делал безупречное soufflé, пирожки и блинчики, которые затем выбрасывал в ведро, так как беспокоился о здоровье и весе. Он не пил. Не витал в облаках. Он выходил в свет с некоторыми женщинами, не притрагиваясь ни к одной из них. Ему не нравились их груди. Не нравился их запах, как бы они ни пытались скрыть его кремами и духами. Жертвы луны, они легко обманывались. Сиськи точно миски. Глаза, так и лезущие на мокрое место. Они просто напрашивались на оскорбления и пренебрежение, каждая из них.

– Сука тупая, – говорил он Шелли, гулявшей по его комнатам.

– Ах ты, грубиян, – отвечала она беззлобно. – Твоя мама никогда не клала тебя на солнце, чтобы твое сердце впитало свою долю света.

– Ты дегенератка, – говорил он.

По ночам, в постели, он сжимал губы. Запечатывал уши. И направлял внимание на слепого уравновешенного человечка внутри себя. И он не поддавался, он не колебался. Он терпел, точно монах, холодный, как сталь, пока она пыхтела над ним, покрывая поцелуями все его тело. Он гордился своим бесстрастием. Его не обмануть, не облапошить.

У Шелли были длинные черные волосы до талии. Ее лобок был мягким, точно мох. Линкольна мутило от всего этого. Она проскальзывала в комнату, пока он спал. Он считал, что она действует, как крыса. И так и говорил ей. Разве дверь не была заперта? Неужели она себя ни во что не ставит? Разве окна не были закрыты? Неужели у нее нет гордости?