Собрание сочинений в 9 тт. Том 8 - Уильям Фолкнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что ты думаешь, Левин?
— Я? — сказал он. — О чем? Спросите Колльера, подумал он. Теперь Колльер руководит этим детским садом; и с горечью: Колльера. Этот лысеющий человек с пухлым, мягким лицом, не расстающийся с трубкой, в настоящее время был единственным английским властелином на этой квадратной полумиле французской земли, хранителем чести и гордости Англии, три года назад он наверняка принес во Францию (его, Колльера, как рассказывалось в эскадрильском фольклоре, в первые дни войны вышиб из седла пикой немецкий улан, он стал авиационным наблюдателем и в первую же неделю ухитрился как-то уцелеть при падении аэроплана, когда летчик был убит; с тех пор так и нося на погонах единственную звездочку и — как гласило предание — так ни разу и не закурив трубку, он был адъютантом эскадрильи) то же самое чувство, веру, голод — дело не в названии, — столь же нестерпимый и неутолимый, как его собственный, а потом утратил или навсегда отмахнулся от него, как отмахнулся и от войны, защищенный и неуязвимый в своей наземной работе, где его уже не могли терзать ни жажда победы, ни зуд доблести; он подумал: О да, Колльера, — и закончил мысль, оборванную прекращением канонады: Он вышел из войны. Он давным-давно сдался и успел забыть, что ничего не утратил. Я слышал гибель Англии, сказал он себе, потом произнес вслух:
— Думаю о чем? Об этом шуме? Ничего. Стрельба ведь так и звучит, разве нет?
— В пять часов генерал, командующий бригадой «Гарри Тейтов», подвез майора к самому крыльцу канцелярии. Перед заходом солнца на аэродром въехало два грузовика; он видел из своего домика, как пехотинцы в касках и с винтовками спрыгнули с них и выстроились перед канцелярией, а потом разошлись отделениями, и на закате патруль из командиров звеньев и их заместителей, которые вылетели в полдень вместо звена В, не вернулся, времени прошло в три раза больше, чем когда-либо продолжалось патрулирование или чем у «SE» хватало горючего. Он поужинал в столовой (майора там не было, однако он видел нескольких старших офицеров — в том числе и пехотного; он не знал ни где они были, ни когда вернулись), половине из находящихся там, как он знал, ничего не было известно, что известно другой половине и насколько это ее заботит, он не знал; а после еды адъютант поднялся и объявил, не обращаясь к старшим:
— Вы не на казарменном положении. Только считайте, что почти всюду, куда бы ни вздумали пойти, появляться запрещено.
— Даже в деревне? — спросил кто-то.
— Даже в Вильнев-Блан, хотя это и не вертеп. Можете пойти с Левином и усесться за его книгу. Там ему и следует находиться. — Тут он снова сделал паузу. — Это касается и ангаров.
— Что нам делать в ангарах ночью? — спросил кто-то.
— Не знаю, — сказал адъютант. — Не знаю.
Все разошлись, но он продолжал сидеть, дневальные закончили уборку, потом подъехал автомобиль, но остановился не у столовой, а возле канцелярии, сквозь тонкую перегородку он услышал, как туда вошли люди, потом голоса: майора, Брайдсмена и командиров двух других звеньев, хотя ни один «SE» не приземлялся после наступления темноты.
О чем они говорили, он не смог бы разобрать, даже если бы и пытался, потом голоса стихли, через секунду отворилась дверь, адъютант помедлил, потом вошел, прикрыл за собой дверь и сказал:
— Идите к себе.
— Иду, — ответил он, поднимаясь. Но адъютант плотно захлопнул дверь и продолжал; голос его теперь был мягким:
— Почему вы не оставите все это?
— Уже оставил, — сказал он. — Я не знаю, что еще делать, потому что не представляю, как война может быть окончена, если она не окончена, и как может быть не окончена, если окончена…
— Идите к себе, — сказал адъютант.
Он вышел в темноту, в тишину, и, пока его можно было видеть из столовой, шел в сторону домиков, потом для гарантии сделал еще двадцать шагов и свернул к ангарам, думая, что его смятение объясняется, видимо, очень просто: до этого он никогда не слышал тишины; когда начали стрелять орудия, ему было тринадцать, почти четырнадцать, но, видимо, даже в четырнадцать лет выносить тишину невозможно; ты сразу же отвергаешь ее и тут же пытаешься что-то предпринять, как поступают дети в шесть-десять лет; когда уже не помогает даже крик, они бросаются, как в последнее прибежище, в чуланы, шкафы, в углы под кроватью или за пианино, ища тесноты и темноты, где можно от нее спрятаться; когда он огибал угол ангара, послышался окрик часового, он увидел полоску света под дверями не только закрытыми, но и запертыми на висячий замок — такого не видывал ни он, ни другие ни в этой, ни в других эскадрильях и замер в шести дюймах от направленного в живот штыка.
— Так, — сказал он. — Чем же я теперь провинился? Но часовой даже не ответил.
— Разводящий! — крикнул он. — Пост номер четыре!
Появился разводящий.
— Второй лейтенант Левин, — назвался он. — В этом ангаре мой аэроплан…
— Туда нельзя, даже если вы сам генерал Хейг и там находится ваша шпага, — сказал разводящий.
— Хорошо, — сказал он и пошел прочь. На миг он даже вспомнил Кидара, сержанта; он уже успел понять, что на войне почти или совсем не существует ситуаций, которых не разрешает простой окрик: «Сержант!» Главным образом это было так, но существовало еще кое-что: взаимное непонимание, возможно, не между ним и Кидаром, а меж их расами — этот краснолицый человек средних лет принадлежал к другой расе, все ее представители, которых он знал, носили фамилии Ивенс или Морган, за исключением нескольких с фамилиями Потир, Силом, Кидар, взятых из Ветхого завета, — эти угрюмые и музыкальные люди чутьем распознавали зло, они словно бы рождались познавшими без ужаса или тревоги темную, таинственную предысторию человека, которой лучше бы совсем не видеть света, и в полном согласии с нею, их невнятные и музыкальные личные имена никто не мог даже произнести, поэтому, выйдя из своих болот и крепостей в разумный мир, где люди все еще пытались забыть свою мрачную историю, они позволили ревностным и благочестивым монахиням, знающим Писание как никто, назвать себя именами из древних жестоких иудейских анналов, подобно тому, как Наполеон в Австрии собрал своих людей его (ребенка) национальности с их непроизносимыми фамилиями и сказал: Твоя фамилия Вольф, или Фокс, или Берг, или Шнайдер[8] — в зависимости от того, как они выглядели, или где жили, или чем занимались. Но он