Внук котриарха - Наталья Нечаева

Он фиксировался множество раз: в 1914, 1917, 1941-м, предпоследний раз в 1979-м – ровно через сто лет после халтуринского бесчинства. И всегда ему сопутствовали беда, скорбь, жертвы, слезы и горе. Первая мировая. Октябрьский путч. Великая Отечественная. Афган. Что сейчас?

– Лучше б тебя не привозили из твоих песков! – вздохнула Шона.

Вспоминать об ужасе того дня было больно. Даже во время Фимбульветера, когда во дворец попало около тридцати снарядов и две бомбы, его стены не видели такого числа жертв. Разве что еще однажды, во время Октябрьского путча, но это – совсем другая история.

Александра Второго, которого, как видно, не без помощи Сохмет, бомбисты с седьмого раза все же убили, жалко до сих пор. С точки зрения кэльфов, он был наиболее достойным продолжателем Петра Великого и Екатерины Второй. После его смерти все пошло как-то не так. Неправильно.

Шона еще раз оглядела зал: подобострастно склоненные головы, витийствующая Сохмет, неподвижно глядящая в одну точку грустная Бастет… Видимо, Мимира здесь все же нет. Это обнадеживает.

Шла, внимательно разглядывая пол под ногами, в надежде увидеть следы Мимира. Как? – сама у себя спросила. – Где? На паркетах да дорожках, где уже пробежали сотни кошачьих лап и кэльфийских ног? Не заметила, как оказалась в Петровском зале. Прямо перед сидящим котриатором.

– Здравствуйте, Ваше Котриаторское Величество!

Пётр церемонно склонил голову и отвернулся в задумчивости. Не в настроении.

Восковую фигуру Петра на третий день после смерти делал старший Растрелли по заказу супруги котриатора, Екатерины Первой. Она просила: пусть будет как живой. Растрелли старался. Вмонтировал в воск шарниры, чтоб фигуру можно было сажать и ставить на ноги, сгибать локти и колени.

Иногда хулиганистые кэльфята, с разрешения самого котриатора, конечно, нарочно меняли положение его рук и ног, чтобы утром насладиться переполохом: «Пётр опять двигался! Ходил! Сами видели!»

Порой, предварительно договорившись с Петром, сорванцы, обратившись невидимыми, проделывали это и днем, прямо на глазах публики. Ни наказания, ни угрозы не помогали. Оправдание всегда одно: котриатор позволил. Конечно, позволял, сам хулиганом был отменным и чужое доброе озорство всегда поощрял. С тех пор легенды об оживающем Петре и пошли.

Кстати сказать, позже эти легенды не раз Эрмитаж выручали. Первый раз при Николае Первом. Удивительный был котриатор! В том смысле, что не переставал кэльфов удивлять. После одной из поездок в Германию вдруг возомнил себя знатоком музейного дела. С одной стороны, понятно: в Мюнхене познакомился с архитектором фон Кленце, восхитился его строениями – Глиптотекой и Пинакотекой, немедленно возжелал иметь нечто подобное «публичному музеуму» у себя, с таким же современным освещением, правильным отоплением, грамотным размещением коллекционных шедевров.

Эрмитаж при всем великолепии своих коллекций со времен Екатерины оставался местом закрытым. «Сокровищами любуются лишь мыши да я», – признавалась Екатерина Вторая другу Дидро. Насчет мышей котриатрица лукавила – кэльфы за этим следили строго, а вот то, что величайшие шедевры пребывали в практической неизвестности, печалило очень. Особое разрешение обергофмаршала Дворцовой конторы, дававшее допуск во дворец, получить могли немногие – известные искусствоведы да путешествующие иностранцы. Ну и художникам дозволялось. Профессорам Академии художеств для пополнения знаний, студентам – для копирования. И то – летом, когда двор выезжал в загородные резиденции. В иное время увидеть эрмитажное собрание могла только знать, приглашенная на светские приемы.

Кэльфы всяко старались склонить каждого из котриаторов к открытию коллекций для общества, увы, у монархов все руки не доходили: то войны, то реформы. И только Николай Первый, наконец, вроде бы начал прозревать. Кэльфы принялись всячески этому способствовать. Они-то превосходно знали, как организованы лучшие музеи Европы, и понимали, что для полноценности коллекций в Эрмитаже категорически не хватает скульптур. Несколько уникальных античных фигур, купленных еще Екатериной Великой, томились в Царском Селе. Туда же был сослан «Скорчившийся мальчик» Микеланджело. Николай, подгоняемый кэльфами, вернул эти сокровища во дворец. И вдобавок сделал заказы на скульптуры для Эрмитажа самым известным европейским ваятелям.

Итальянские гномы по настоятельной просьбе голландских родственников-эльфов принудили неаполитанского короля организовать в честь русского императора и при его участии новые раскопки в Помпеях. Понятно, редкостей найдено было предостаточно – гномы основательно перетряхнули свои кладовые. Все найденное Николай Первый увез с собой в качестве подарков, да еще прикупил полторы тысячи античных амфор и ваз, это не считая великолепных полотен из венецианской галереи Барбариго, включая Тициана.

И все бы шло по плану, идея «публичного музеума» в голове монарха обретала вполне зримые черты, но тут он вдруг как с катушек слетел: наделил себя ролью главного эксперта по всем видам искусств. Скорее всего, Мут-Сохмет постаралась, стала уже отходить от неудачи с пожаром, а кэльфы, к стыду сказать, снова проворонили.

Прохаживаясь как-то вдоль коллекции пейзажей голландских мастеров, Николай решил, что картины недостаточно хороши – мрачны и безлюдны. Вызвал придворного художника Шварца: «Припиши-ка на оных картинах фигуры по своему усмотрению, дабы оживить сии ландшафты». Тот и рад стараться: несколько полотен, пока кэльфы не опомнились, вчистую изувечил.

Скандал тогда среди кэльфов случился грандиозный. Лирая, который прошляпил это бесчинство, отстранили от надзора за коллекциями, заменив его Снотрой. А толку? Утраченного-то уже не вернешь!

И все же, несмотря на явное самодурство самодержца, к Николаю у кэльфов было двойственное отношение. В несомненную пользу императора говорили его безусловная любовь к коту – туповатому ленивому Барону, потомку екатерининских русских голубых, которого даже в письмах он величал не иначе, как «мой дорогой кот», и, конечно же, забота о прирастании дворцовых коллекций.

С другой стороны – явное вредительство тем же коллекциям и единоличное эгоистичное пользование этими великими мировыми шедеврами. Никому, кроме придворных (про обычных горожан и речи быть не может!), любоваться сокровищами не разрешалось.

Как-то в вестибюле Шона увидела странного кудрявого человека небольшого росточку: жал руку Жуковскому, воспитателю царских детей, благодарил за разрешение пройти в Вольтерову библиотеку, которого очень долго добивался. Лицо очень знакомым показалось. Ночью сообразила: копия арап Ибрагим! В его сундуке Брюталч в Россию приехал. Оказалось – Пушкин. После долгих мытарств, наконец, получил личное разрешение котриатора покопаться в архивах – историю Петра Первого писал.

Ну что ж за котриатор такой, люди к знаниям тянутся, а он им – рогатки в колеса!

Надо, очень надо было сделать Эрмитаж открытым общедоступным музеем, и кэльфы бросили на это все силы.