Солнечный свет - Робин Маккинли

Затем Мэл, оставленный управляться с кофейней почти в одиночку, пока в кабинете разворачивалась драма, принялся гнать в шею персонал, который столпился у двери офиса, активно играя роль греческого хора, выражающего идею ужаса. Одного за другим он эскортировал их за шиворот на рабочие места, поясняя, что неплохо бы вспомнить о посетителях, пока те не вздумали прийти посмотреть, что же происходит; зная клиентов Чарли, скажу, что они вполне были на такое способны. Проложив ко мне дорогу, он вручил Чарли лопаточку, которую до сих пор держал в другой руке, как бегун эстафеты, вручающий факел в Фермопилах, и сказал: – Можешь минутку присмотреть за кухней? После чего быстро повел меня в пекарню. Мою пекарню. Мне стало лучше уже оттого, что я снова вступила в свой собственный домен, где была королевой «Булочки-с-Корицей», «Овсяного Печенья», «Апельсиново-Финикового Хлебца к Чаю», а также «Карамельного Катаклизма» и «Лавины Каменистой Дороги». Пришлось погасить спонтанный порыв надеть чистый фартук и проверить запасы муки. Здесь было слишком уж чисто для четверга…

– Никто не заходил сюда с тех пор, как ты пропала. Мы дали Паули отгул.

Паули – мой новый ученик. Я ненадолго прекратила плакать, но это известие снова наполнило мои глаза слезами.

– Ох…

– Послушай, мы не знали, что делать. Не имели ни малейшего понятия, – голос Мэла был мрачен, но деланно спокоен. Только тут до меня дошло, как на всех подействовало мое исчезновение. Я же не из тех, кто исчезает просто так. Они боялись худшего. И правильно боялись. Исходя из того, что могло произойти, я, наверное, выглядела гораздо хуже, чем чувствовала себя, потому что каждый, глядя на меня, соотносил мой вид с тем, что переполняло их сны последние два дня.

– Любимая… Я застыла.

– Эй-эй! Успокойся. Это ведь я, о'кей? Я видел, что ты не взяла у доктора адрес – адрес кого-то, с кем можно поговорить. Можешь не говорить со мной, если не хочешь. Можешь не говорить ни с кем, включая Чарли и твою маму. Но, если скажешь мне, чего хочешь, я помогу. Если позволишь.

Спасибо всем богам и ангелам за Мэла! Мне так трудно объяснять словами, что я всегда была склонна к одиночеству, избегала говорить о том, что важно для меня, что занимало мои мысли. Но для меня важно иметь возможность уйти домой, к себе домой, в свое личное пространство. Немедленно. В одиночку. Туда, где не нужно лгать.

Я не забыла все настолько, насколько притворялась. Имейте в виду: я по факту забыла многое. Посттравматический чего-то там, как сказал доктор. Копы тоже упоминали посттравматическое что-то. У копов пришлось отметиться, ведь мама и Чарли, конечно, сообщили о моей пропаже. Я сказала, что-де поздно вечером в понедельник приехала к озеру, а потом ничего не помню. Нет, не помню, где была. Нет, не помню, как пришла домой через два дня. Нет, не помню, почему так избита. Мэл поехал со мной и туда, хотя на копов у него аллергия. Чарли, пытаясь пошутить, сказал, что уже много лет столько не занимался готовкой. Может, я хочу, чтобы Мэл еще куда-то меня отвез? Во Флориду? К Кэтскиллским акведукам?

Коповский психиатр, с которым меня заставили поговорить, начал все сначала. Смысл в том, что с тобой остается столько воспоминаний, сколько ты можешь выдержать. Если повезет, когда окрепнешь, сможешь выдержать чуть больше воспоминаний, и в конце концов выздоровеешь, восстановишь всю картину, и это перестанет портить тебе жизнь. Такова теория. Много они понимают!

Я не произносила слова «вампиры», хотя уж про них точно не забыла. Скажи я, ООД не ограничились бы разговором – меня бы задержали. Люди не убегают от вампиров.

Я от вампиров все-таки убежала, но ООД об этом знать незачем, посему будем делать вид, что я и не сбегала. Посттравматический шок, блин. Казалось, травма шагала рядом, будто мы – хозяин и собака, гуляющая на поводке. Причем собака здесь – я.

С ООД пришлось поговорить, потому что в любом загадочном случае могли быть замешаны Другие, а ООД – полиция Других. Но я им тоже сказала, что ничего не помню. К моменту разговора с ООД я уже хорошо натренировалась говорить «Ничего не помню». Я могла смотреть им в глаза и говорить это, как чистую правду. Они построили разговор поумнее копов. Выспрашивали всякие мелочи, вроде того, как выглядело озеро той ночью, где именно я сидела на пороге домика. Они пытались не выманить у меня сведения, а помочь вспомнить, возможно, к нашей общей выгоде; пытались помочь мне открыть путь к воспоминаниям. Я делала вид, что путь наглухо закрыт, то бишь никакой двери нет, а если есть, то на ней шесть замков, четыре засова, железная решетка, и вообще – она заложена много лет назад.

Ссылаться на потерю памяти было проще. Так я отгородилась от всего, включая всеобщую настойчивость и доброжелательный интерес. И оказалось легко – даже слишком – заливаться слезами, если кто-то опять пытался задавать вопросы. Бывают прирожденные пьяницы, а я – прирожденная плакса.

Первые прошедшие дни постепенно превратились в первую неделю. Синяки сходили, царапины – заживали, и я уже немного меньше походила на беглеца из ада. Во второй киновечер понедельника у Сэддонов люди снова начали смотреть мне в глаза без очевидного напряжения.

А я пекла хлеб, булочки с корицей и вообще вела себя как нормальный безумный пекарь кофейни, тем самым спасая бедного Паули от надвигавшегося нервного срыва. Из него выйдет толк – но пока он зелен и медлителен от недостатка опыта. Горя желанием получить этот опыт, он несколько недель старательно изучал с моей помощью соковыжималку и пятискоростной миксер промышленной мощности, а потом я исчезла, а на него все кричали – его присутствие напоминало, что меня здесь нет – и отсылали домой. Хотелось ободрить мальчишку, и я посвятила его в секрет «Горькой Шоколадной Смерти», и он впервые приготовил ее самостоятельно – получилось здорово. Это так оживило Паули, что он начал напевать за работой. Охо-хо… Достаточно плохо уже то, что со мной в пекарне время от времени кто-то бывает: этого кого-то приходилось учить, приглядывать, пока он работает самостоятельно; напевание только усугубляло ситуацию. Так ли мне необходим радостный ученик?

Чарли нашел кого-то, кто мог одолжить мне машину на время, пока я не заменю потерянную. Затем нашел другого, когда первый вынужден был отказаться. Получение страховки заняло целую вечность, но, наконец, и это удалось. Их агент хотел было пожаловаться на мою забывчивость, но был сразу же затоплен персоналом и завсегдатаями кофейни, которые предлагали себя в поручители; доктор и полицейский психиатр, которых я посетила, подтвердили мою искренность. А потом мама села писать письма. Компания еще могла отбиться от остальных, но никто не способен долго выдерживать маму, когда она начинает одну из своих эпистолярных кампаний.

Пока вопрос с наймом машины оставался открытым, Мэл возил меня на своем излюбленном на данную неделю мотоцикле (немногие услуги могут быть серьезнее, чем прокатить кого-нибудь в четыре часа утра), а потом я надумала воспользоваться велосипедом Кенни. Кенни вошел в тот возраст, когда велосипед – уже не круто, и не скучал по нему. Деловая часть города, где находится кофейня, велосипедистов не любит – машины и автобусы сначала сталкивают тебя с дороги, а затем обдают выхлопом. Но кататься возле дома Иоланды – сплошное удовольствие, к тому же поездки порядком утомляли, и я могла спать по ночам. Хотя теперь приходилось вставать в три тридцать, чтобы вовремя успеть в пекарню. Ужас. А еще мама была решительно против моих поездок на велосипеде после заката (или до рассвета). Возможно, она была не так уж не права, пусть даже сама о том не подозревала, пусть даже в Новой Аркадии не слыхали, чтобы кого-то сдергивали с велосипеда. Притом о приозерных кровопийцах не было ни слуху, ни духу.