Преступление - Амели Нотомб

– Я валился с ног. От усталости всегда знобит.

– Может быть, месье просто принять снотворное?

– Я пытался открыть окно, но ничего не вышло. Может кто-нибудь подняться ко мне и сделать это?

– Это невозможно, месье. Канадзава – город, обдуваемый сибирскими ветрами и…

– Знаю, знаю. Но ведь должен же быть какой-то выход? Я умираю от жары.

– Нам очень жаль, месье.

Мы были на грани дипломатического инцидента: чем сильнее я кипятился, тем более огорченный голос был у портье. Мне вдруг пришло в голову, что, если я буду настаивать, бедняга, чего доброго, по традиции совершит у меня на глазах сеппуку, ради спасения чести своего отеля. Я плюнул и повесил трубку.

Я снова лег, решив, что уж если сто постояльцев выносят эту жару, вынесу и я. Через десять минут мне стало нечем дышать. Я принял ледяной душ, отчего пришел в еще большее возбуждение. Тогда я попробовал прибегнуть к психологической методе: сосредоточил мысли на холоде, вспомнил мороженое. Северный полюс, вечные снега, метель, фильмы Брессона[22]и прочее, и прочее. Все было без толку.

Обезумев от злости, я ринулся к окну и стал дергать ручку как оголтелый. Безрезультатно. Бешенство нарастало во мне с каждой секундой. Я вскочил на подоконник и уперся обеими ногами, увеличив силу тяги весом своего тела– При этом я на чем свет стоит костерил портье, хозяина отеля и всех японцев.

Наверно, ярость удесятерила мои силы: окно вдруг распахнулось, а я, ошарашенный, отлетел на ковер.

Дыхание Сибири в одну минуту наполнило комнату. Наслаждался же я этим чистым дуновением еще меньше. Я кинулся в кровать, забрался под одеяло: меня колотил озноб. Я попытался было закрыть окно, но это было невозможно. В комнату врывался ветер такой силы, что я не мог даже чуть-чуть притворить распахнутую створку.

Я натянул на себя все свитера, пальто, перчатки, шарф, шерстяные носки и лег, с головой накрывшись одеялом. Ничего не помогало: казалось, будто я лежу в холодильнике.

Можно было бы спастись от холода в ванной, если бы я не оставил ее дверь открытой: теперь там была такая же стужа, как и в комнате. Мне пришла мысль наполнить ванну кипятком и провести ночь в ней, но я рисковал утонуть, уснув в воде: я слышал о таких случаях. Умереть, не повидавшись с любимой, я не мог.

Я снова попробовал заняться самовнушением, представил себе экватор, метро в час пик, вечер у камина, извержение Везувия и порнографические фильмы. Это ничего не дало, кроме мелькнувшей мысли доставить себе удовольствие за неимением женщины собственной рукой: я подумал, что, может быть, так смогу согреться. Увы, я давно заметил, что подобные вещи действуют так же, как рюмка водки: минут на десять становится жарко, а потом еще холоднее.

К этому примешивалась романтика: глупо, но с тех пор, как я влюбился, самому себя ублажать мне претило.

Ни за что на свете я не решился бы позвонить портье и попросить другой номер: ведь тогда пришлось бы признаться во взломе окна, что не делало мне чести. Не только азиаты боятся потерять лицо. Я рассчитывал покинуть отель утром, не пускаясь в объяснение: пусть персонал задним числом обнаружит нанесенный ущерб.

Положение было безвыходное. К утру я превращусь в кусок льда, Холод скоро стал невыносимым. Смирившись с тем, что спать не придется, я снял с себя лишнее и спустился в бар.

Когда я проходил мимо портье, он посмотрел на меня сконфуженно:

– Месье никак не может уснуть? Месье все еще жарко?

– Ничего страшного, мне не хочется спать, – ответил я, чтобы он не вздумал покончить с собой.

На самом деле я был едва жив от усталости. Я заказал бармену кофе-эспрессо, чтобы проснуться. Не ощутив прилива бодрости, попросил вторую чашку, потом третью, и так далее. На восьмой я почувствовал, что выхожу из оцепенения. Не прошло и пяти минут, как мной овладела эйфория.

В моем пьяном от кофеина мозгу рождались такие слова, в сравнении с которыми «Ода к Радости» показалась бы похоронным маршем. Я чувствовал себя счастливейшим человеком на земле: «Мир принадлежит мне. Мое уродство властвует над ним во веки веков, и моя любовь столь же велика, как ужас, что оно внушает. Этель! Я тебя люблю! Какое блаженство любить тебя! Красота так хрупка, так недолговечна! То ли дело мое безобразие – оно прочно и надежно. Бедная моя Этель, я буду твоим защитником! Я скажу тебе, как я тебя люблю, и ты заплачешь от счастья!»

На четвертой скорости я взбежал в свой полярный номер за листком и ручкой. Вернулся в бар и написал факс, выплеснув на бумагу весь переполнявший меня восторг. Моим пером водила грядущая победа.

«Кэнадзава, 12/1/97.

Этель!

Я думал, что не буду больше писать тебе, коль скоро сегодня вечером мы увидимся. Но я ошибался.

Мое душевное состояние в эту минуту кто-то, быть может, назовет неадекватным; мне, однако, кажется, что впервые в жизни я совершенно нормален. Сейчас три часа ночи, и я не спал ни секунды, невзирая на усталость.

Этель, ты помнишь тот день в конце декабри, когда ты пришла ко мне в отчаянии и я говорил тебе о том, как Ксавье тебя любит? Я обнимал тебя и твердил слова утешения: „Он обожает тебя, он живет только тобой, и так далее и тому подобное“. Ты не могла это забыть, а я тем более: то был единственный раз, когда я сказал правду.

Раз глаза твои наконец открылись и ты разглядела, что этот тип недостоин тебя, не пора ли тебе прозреть окончательно и увидеть, кто был и есть „он“, – тот, кто объяснялся тебе в любви?

Неужели трудно догадаться? Что, по-твоему, значит, если мужчина не может расстаться с тобой даже на три дня и забрасывает тебя факсами? Когда бы я не был так уродлив, ты давно бы все поняла, а я не стал бы тянуть с признанием. Но я страдал синдромом Сирано де Бержерака[23]– хоть этот герой в сравнении со мной писаный красавец.

Видишь ли, сегодня ночью я понял одну важную вещь: моя образина – это дар небес. Никто так не обласкан судьбой, как я.

Не будь я так безобразен, я не полюбил бы тебя такой великой любовью. Ну вот, слово сказано: я люблю тебя, с первой минуты я полюбил тебя бесконечно.

Ты прекраснее всех на свете, а я всех ужаснее – это знак, что мы созданы друг для друга. Кому, как не мне, необходимо очиститься твоей красотой, кому, как не тебе, необходимо замараться моим уродством? Я без тебя – дрянь, захлебывающаяся в собственной мерзости, ты без меня – ангел, погубленный самой своей чистотой.

Небо было щедро к тебе, и потому ты можешь стать игрушкой в руках первого встречного. Ко мне оно было немилостиво, и потому ни у кого не возникает желания утолить мою жажду. Оно и к лучшему: я всегда жаждал только тебя.

Земля населена не одними Ксавье, более или менее приятными на вид, и всех их роднит общее кощунство: они не верят в тебя, о единственная религия откровения. Иное дело я: верую в тебя и черпаю в моей вере неведомую смертным силу.