Добрее одиночества - Июнь Ли

Кому важны сейчас эти династии? Бояну захотелось сказать экскурсоводу, что она переоценивает интерес слушателей. Для Коко и ее подруг то, что случилось двадцать лет назад, было такой же древностью, как события двухсотлетней или двухтысячелетней давности.

В средней школе Можань и Боян воспылали интересом к своему городу. Копались в старых книгах на букинистическом рынке у храма Конфуция, покупали, скидываясь, все, что могли себе позволить на карманные деньги, об истории и архитектуре Пекина, о городских байках, накопившихся за поколения. Некоторым книгам было пятьдесят или шестьдесят лет, а иным больше ста, пальцы чувствовали хрупкость тонких пожелтевших страниц; на многих под обложками виднелись экслибрисы или подписи прежних владельцев. То, как Можань и Боян стремились познать свой город, ровесникам казалось странным и даже извращенным, но им было все равно, они гордились собой, как будто вдвоем открыли этот город и жили в нем одни. После школы закрывались у Бояна в комнате и всем говорили, что делают уроки, а на самом деле читали старые книги, рассматривали иллюстрации, радовались разнообразию украшений на старинных решетчатых окнах, запоминали истории и легенды, связанные с улицами, площадями и храмами. Кому, задавался Боян вопросом сейчас, принадлежали эти книги до них? Его удивляло, что этот вопрос не приходил им в голову тогда; они присваивали эти книги с такой же легкостью – возможно, свойственной только юным, не тронутым ни сомнением в себе, ни недоверием к миру, – с какой присваивали городские истории и красоты.

Лето, когда приехала Жуюй, показалось им идеальным временем, чтобы похвастаться накопленным: они свозили ее на перекресток казней, где сто лет назад люди собирались посмотреть на публичное обезглавливание и хлопали в ладоши, когда оно совершалось; они показали ей ветхий храм, у которого две девятисотлетние сосны срослись в неразделимую пару близнецов; они обращали ее внимание на керамические фигурки на свесах крыш старых домов, по которым можно было судить о статусе владельца. И, самое главное, они проводили долгие послеполуденные часы здесь, под ивами, у Переднего или Заднего моря, разговаривая о… Боян не помнил сейчас о чем. Что могло заставить их думать, что Жуюй когда-нибудь полюбит предмет их страстной любви? Что было у нее на уме тем летом, когда она к ним приехала? Нелюбопытные, полные самомнения, они с Можань, должно быть, допустили ошибку из разряда тех, что почти все в какой-то момент допускают в юности. Они ни на секунду не готовы были увидеть Жуюй в ином качестве, нежели им хотелось: не сиротой, которую они согреют и окутают своей дружбой. Они оба были очарованы ею, даже пленены, и торопились предложить ей все, что имели – долгую историю города, короткую историю своего существования, – потому что не видели другого способа приобрести для нее значение.

Первая любовь иногда опасна, из-за нее в сердце может разверзнуться пропасть неуверенности и отчаяния; бывает, она выявляет то, что нас не красит, – многие ли из нас, оглядываясь на свою первую любовь, не усмехнутся над собственной глупостью или не подосадуют на собственную нечуткость? В большинстве случаев, однако, первая любовь сходит на нет, не губя попутно человеческую жизнь. К его же первой любви присоединилась смерть, пусть и запоздавшая на двадцать один год; это как умереть от потери девственности, думал Боян с сарказмом, – несчастливо до смешного.

Мимо прошла молодая пара – китаянка, обеими руками уцепившаяся за европейца, который ни за что не хотел вынимать рук из карманов куртки. Глядя на него снизу вверх, она что-то сказала ему с настойчивостью ребенка, ищущего одобрения, но он лишь рассеянно кивнул. В свете уличного фонаря она выглядела ненамного старше Коко и была очень на нее похожа: крашеная блондинка, лицо и шея слишком бледные из-за пудры, выражение лица преувеличенно кукольное. У Бояна был друг, который открыл неофициальное агентство, поставлявшее иностранцев коммерческим структурам, которым нужно было белое лицо или несколько белых лиц, чтобы изображать потенциальных зарубежных компаньонов и спонсоров. Коко он по крайней мере в одном мог отдать должное: она не настолько глупа, чтобы поставить свое будущее в зависимость от какого-нибудь белого проходимца, ищущего в этом городе золотую жилу, – хотя, если подумать, какая разница? Коко знала, как и он сам, что сделала ставку на человека, доверять которому нельзя.

Хотя Боян задолго знал наперед, в какую сторону пойдет развитие этого места, ему досадно было видеть, во что превратились эти водоемы и все вокруг – в культурный магнит своего рода, к которому стекаются шикующие белые воротнички, экспаты всех национальностей, туристы, всяческие имитаторы – юнцы с кричаще-яркими ирокезами или дредами, фешенебельные женщины с дизайнерскими сумочками, открыто оценивающие аутентичность того, что видят у других и на других, длиннобородый художник-авангардист в сером монашеском балахоне, который выглядел бы умудренным старцем, если бы не заботился о том, чтобы вокруг него неизменно порхали, точно бабочки, две или три красивые молодые женщины. Что вас сюда всех манит, хотел Боян спросить кого-нибудь, взяв за плечо; что вас заставило покинуть свою страну, свой город, свою округу ради этой ярмарки тщеславия? Когда-то это был просто один из участков города, где люди существовали, разыгрывая свои мелкие трагедии и комедии. Ныне же, читал Боян в брошюрах для туристов, это самый сексуальный кусочек Пекина. Интересно, что подумала бы Можань, если бы вернулась и увидела, что там, где они любили проводить время в детстве, теперь главная сцена костюмированного представления? Впрочем, скорее всего, она бывала в подобных местах, бывала и сама участвовала в нелепой показухе. Он представил себе ее сидящей где-нибудь на римской пьяцце или в парижском кафе на открытом воздухе; наверняка она прочла об этих местах достаточно и теперь непринужденно рассказывает историю-другую соседу по столику, больше смеясь, чем улыбаясь, потому что она не из тех женщин, что умеряют свою радость ради того, чтобы выглядеть элегантными. Проходящему мимо она кажется воплощением беззаботности, и в чьих-то воспоминаниях о городе она будет жить. Так почему не вернуться, спросил бы, если бы мог, он ее сейчас. Почему не посидеть у Переднего моря и не рассказать приезжему о дочери императора, которой он, когда повстанцы вошли в Пекин, отрубил руку? Не в силах вынести мысль, что она окажется в руках у дикой оравы, он хотел убить пятнадцатилетнюю принцессу, но она, защищаясь, подняла руку и стала умолять его сохранить ей жизнь; при виде кровавой раны он заплакал и сказал, что императорское происхождение навлекло на нее беду. Боян помнил, как Можань рассказывала тем летом эту историю Жуюй. Они стояли у дерева, на котором император повесился, не сумев заставить себя убить любимую дочь. Конец династии Мин, вспомнились ему слова Можань, ее серьезность была слишком искренней, чтобы даже сейчас у него возникло желание усмехнуться. Жуюй внешне была безразлична; и все же потянулась рукой над невысокой оградой к историческому дереву, чтобы сорвать листок, – но не достала.

Почему не вернуться сейчас, две беглянки, две дезертирши? Одной жизни пришел конец из-за тебя и тебя – но и с себя самого Боян не мог снять ответственность. Одной жизни пришел конец, и никто из них не вправе считать себя невиновным. Ведь это серьезно, нет? Многих ли из гуляющих по этому берегу посещают мысли об убийстве, многим ли являются, бросая тень на их рассудок, мрачные призраки, от которых приходится отворачиваться? Многие ли преуспели в убийстве?