Анна Австрийская. Первая любовь королевы - Шарль Далляр

— И славу, — повторил Пасро.

«Прошедшее скоро изгладится из вашей памяти под облаком наслаждений, настоящее будет улучшаться каждый день знаками приобретенного величия, и будущее великолепно засияет для вас, если вы отдадитесь, но с убеждением и доверием, тому, кто один может и хочет предложить вам безопасно все, что вы имеете право ожидать от ваших прелестей, от вашего возраста и вашего звания.

С почтительной и бесконечной нежностью, остаюсь ваш нижайший, почтительный слуга

Ришелье».

«Это он!» — подумал Пасро.

Он придал твердость своему голосу, чтобы он не дрожал, и повторил однообразным тоном писца, который пишет как машина, не сознавая, что пишет он:

— Слуга Ришелье.

Он сидел подняв перо на воздух.

— Больше ничего? — спросил он.

Эти слова великолепно выражали непритворную глупость. Ришелье был обманут и поверил, что имеет дело с настоящим дураком.

— Больше ничего, — сказал он.

Пасро положил перо и встал. Кардинал взял письмо, продиктованное им, и внимательно рассмотрел его, потом, вероятно оставшись доволен этим осмотром, он вынул из небольшого сундучка, стоявшего в головах кровати, мешок с деньгами, который положил на стол пред прокурорским клерком.

— Возьмите, друг мой, — сказал он, — в этом мешке сотня пистолей, возьмите. Вам дает их аббат де Боаробер.

— О! — сказал Пасро с восхищенным, но еще более глупым видом, чем прежде. — Это слишком большая сумма за такую ничтожную работу! Но если мне дает ее де Боаробер, мой покровитель, я не сделаю глупости и не откажусь.

Он жадно схватил мешок. И так как его собеседник не обращал внимания на него и повернулся к нему спиной, он сделал вид, будто хотел уйти, но остановился у дверей, чтобы сказать:

— Мне, однако, очень хотелось бы видеть господина де Боаробера. Он обещал принять участие в моей женитьбе на Денизе.

— Да, — сказал Ришелье, — он мне говорил. Ну, мой милый, я со своей стороны обещаю тебе не допустить аббата забыть о своем обещании. Если дело идет только о том, чтобы избавить тебя от докучливого соперника, то будь уверен, что ты женишься на Денизе.

— Благодарю, благодарю! — вскричал Пасро с порывом признательности. — Скажите господину де Боароберу, что я его благодарю и всегда буду готов к его услугам.

Поклонившись кардиналу довольно вежливо, чтобы не показаться невежей, и довольно бесцеремонно для того, чтобы не возбудить в нем подозрения, что он его узнал, он вышел из комнаты с мешком пистолей под мышкой. Через несколько минут он был на улице и уходил, спокойный и веселый, говоря себе:

«Если сам кардинал лично замешан в этом деле, я не рискую более ничем, только бы я сумел всегда притворяться глупым. Он сам мне обещал, что моя свадьба совершится и что я освобожусь от того, кто мне мешает; этот не обещает понапрасну. Мне остается только отыскать барона де Поанти, и так как невозможно, чтобы он два дня не приходил вздыхать под окнами Денизы, я отыщу его завтра».

Где виден сильно влюбленный красивый юноша возле очень влюбленной хорошенькой девушки и пастух, который, опасаясь волка, караулил дверь овчарни, между тем как волк внутри терзал овечку

Молодой барон де Поанти, который так озабочивал прокурорского клерка, вовсе не подозревал новой угрожавшей ему опасности. Но для него было достаточно и прежней. Хотя Поанти обладал истинным дарованием, чтобы убить со шпагой в руке самого опасного соперника, он был очень осторожен. Но его осторожность вовсе не походила на осторожность Пасро. У того осторожность могла назваться низостью, у барона она была только благоразумием. Барон имел неукротимое мужество, отвагу неслыханную в случае нужды, но он счел бы нелепой глупостью броситься добровольно в опасность, против которой не было возможной защиты. Поэтому он обратил большое внимание на дружеские советы герцога де Монморанси и графа де Морэ и не вернулся на свою квартиру на улице Феру.

— Шпага, как ни была хороша, не может отразить ружейную пулю, пущенную из-за угла, — сказал ему герцог.

Поанти рассудил, что герцог, говоря это, был совершенно прав. Он поспешил, как мы сказали, перейти Сену и поместился на время в одной из многочисленных гостиниц, населявших тогда окрестности Гревской площади. Укрывшись в новом жилище, куда, он знал наверно, что к нему не придут, барон старался дать себе отчет в своем положении. Оно показалось ему не совсем таково, как его описали Монморанси и Морэ. Засада, расставленная ему Лафейма и его злодеями, засада, которая, конечно, была бы для него смертельна без присутствия герцога и его друга, потому что вместо честной дуэли тогда прибегли бы к грубому убийству, эта засада, которую его покровители приписывали ревнивой мести какого-то Пасро, воображавшего, что какая-то девушка, дочь садовника в Валь де Грас, по имени Дениза, бросила его для него, барона де Поанти, казалась ему происходившей от совершенно другой причины. Во-первых, он сказал герцогу, и сказал справедливо, что он был в Париже только неделю и не знал там никого, и до того вечера, когда услышал в первый раз их имена, не знал о существовании Лафейма, Пасро и даже Денизы. В своих ежедневных вечерних прогулках вдоль стен Валь де Граса, он едва приметил домик, в котором жил садовник. Он не обратил никакого внимания на то, что в окне этого домика виднелась молодая девушка. Он даже ни разу не взглянул в ту сторону. Очевидно, в причине засады, которой он чуть было не сделался жертвою, скрывалось нечто посерьезнее мщения влюбленного. Таков был конец размышлений молодого барона де Поанти, но мы знаем, что он ошибался. Пасро, и Пасро один, побуждаемый ревностью, подстрекнул Лафейма и его помощников. Но кроме того, что Поанти, натура честная и благородная, мог с трудом поверить, что существует какой-нибудь Пасро, способный убить человека только потому, что этот человек прохаживался каждый день под окнами его возлюбленной, он имел свои особенные причины предполагать, что интерес, более могущественный, чем ревность прокурорского клерка, заставил обнажить против него шпаги Лафейма и его шайки. Эти причины, о которых никто кроме него судить не мог, потому что знал их он один, связывались с обстоятельствами, вынудившими его присутствие в Париже и ежедневные прогулки в Валь де Грас. Мы знаем уже, что барон родился в Поанти, в Дофинэ. В этом одном он признался откровенно Монморанси и Морэ. Но мы еще не знаем, что барон был восьмой сын очень знатного, но очень бедного дворянина, а это значило, что он в восемь раз был беднее своего благородного отца. Наследство, полученное им, состояло единственно из плаща и шпаги. Этого было мало. С двенадцати лет молодой Поанти вступил пажом в дом маркиза де Шаваня, губернатора в Дофинэ. Паж не лакей, хотя носит ливрею. Двадцати лет барон участвовал в войне с реформатами, пред Монтобаном, под начальством герцога Майеннского, и в войне Вальтелинской, с маркизом де Кавром; он присутствовал при осадах Монера, Монпелье, Негрепелисса и отличался везде необыкновенной храбростью, исключительной силой, неподражаемой ловкостью во всех телесных упражнениях. Но со всем тем он не разбогател, а отцовский замок тем не менее разрушался; каждый протекший год отнимал камень, каждый отвалившийся камень оставлял дыру. За две недели до начала этого рассказа его призвал де Шавань, который не был уже губернатором в Дофинэ после того, как Ришелье сделался министром, но он остался в уме всех дофинцев первым и самым знатным лицом по всей провинции.