Полумертвые души. Соседи - Сергей Никшич

– Модель покажи, – приказала она Голове, и тот безропотно послушался и вытащил из ящика стола эскиз, который ему оставил скульптор. И Гапка увидела бронзовую скамеечку и бронзового супруга с голубем, и все ее естество зашлось в крике:

– А где тут я?! Я, которая, как невеста приданное, принесла селу волшебную дудочку, избавившую нас от нашествия? Голубя он, понимаешь, не забыл, а меня забыл. Спасибо, что ты еще городскую кралю не усадил рядом с собой. Нет, если меня на памятнике не будет, то и памятника не будет. Уж можешь мне поверить.

Голова поверил. Но все его некогда тучное тело покрылось испариной от одной только мысли, что детишки будут возлагать цветы не только ему, а еще и Гапке, которая норовит примазаться к его славе.

А та тем временем витийствовала на весь сельсовет, и трудно сказать, что ее преступные, бунтовщические речи не находили поддержки коллектива, который, оказывается, только и ждал того, чтобы найти повод для давно скрываемого недовольства.

– Да, – вдруг сказал Тоскливец, изменивший своей привычке отмалчиваться. – Агафья Степановна права. Надо изобразить весь коллектив. Как мы сидим на скамейке и кормим голубя. И все прикасаемся руками к дудочке.

– Правильно, – поддержали Тоскливца Маринка и паспортистка. – Именно так. Этот памятник должен быть нашим общим. Мы все герои, потому что для работы на нашем участке и под таким руководством нужен повседневный, я бы сказала, бытовой героизм.

От такой наглости у Головы чуть не сделалось младенческое. Воздух на какое-то мгновение перестал проникать в сузившуюся от бешенства гортань, и Голова отчаянно замахал руками, словно помогая себе дышать. Когда он наконец опять обрел способность дышать и говорить, он тихо так спросил у взбунтовавшегося коллектива:

– Кто вел крыс к озеру? Кто – спрашиваю! Отсиживались в своих хатах, отлеживались в постелях, а потом – хочу, чтобы мне был памятник. Нет, так не бывает. Не бывает. И только попробуйте пискнуть – поразгоняю. И уволю раз и навсегда. Мне памятник. Мне!

При этих словах он снова взглянул на Гапку и понял, что сейчас ему придет конец. И добавил:

– И Гапке.

Правда, он тут же пожалел о своих словах, но при общении с Гапкой это происходило почти всегда. А та на радостях раздулась и потребовала, чтобы ей дали адрес скульптура, потому как она должна немедленно начать ему позировать. К удивлению Головы, сердце его кольнуло жало ревности, но он отмахнулся от этого чувства и напомнил себе, что Гапка – ведьма, и пусть она летает за скульптором, а его оставит в покое. Правда, то, что она, бронзовая, будет сидеть с ним на скамеечке перед сельсоветом, – не входило в его планы, но что поделаешь… К тому же, может быть, кто-нибудь догадается скрутить Гапке голову и сдать ее в металлолом, и тогда возле него окажется безымянный символ женственности. А чинить памятник никто не будет, потому как на это денег нет. Правда, Голова не знал, что Гапка может читать его подлые мысли. Но, во-первых, она спешила к скульптору, чтобы того вдохновить, а во-вторых, ей вдруг надоело ругаться с Головой.

«Не могу же я ругаться с этим подонком всю свою жизнь», – думала юная наша Гапочка под чуть слышный стук трамвайных колес – она сидела на первом сиденье в пустом трамвае, который плавно вез ее в город. И жизнь снова казалось ей заманчивой и удивительной – ведь не каждому при жизни ставят памятник. А тут она будет на виду у всего села. И Наталка пусть знает, с кем она дружит. С бывшей супругой Головы. И избавительницей и спасительницей Горенки. К тому же в подвале могут найти и другие полезные для общества вещи. Надо только найти парочку бездельников, которые готовы исследовать подземелье. Мысль показалась ей гениальной. И она от своего собственного ума пришла в полный восторг и без особых усилий не замечала того мотылька мужского пола, который в темном, не по сезону, костюме уселся на соседнее сиденье и пытался с ней познакомиться. Мысли у него были настолько простые, что их можно было прочитать и без телепатии. Но когда Гапка посмотрела на него и сообразила, что тот хочет на ней жениться, чтобы приставить ее к «вечному огню» и обречь на пожизненное заключение в двухкомнатной квартирке с видом на мусорник, чтобы она ублажала его, когда он будет возвращаться домой с тошнотворной службы, Гапка просто подняла свою царственную руку и претендент получил красноречивую оплеуху, которая свидетельствовала только об одном – о том, что у него нет никаких шансов. По крайней мере, так думала Гапка. Но она ошибалась, потому что унылый, бесцветный субъект вдруг расплакался и стал жаловаться Гапочке, что он к ней со всем своим сердцем, а в ней нет никакого сочувствия, а его ведь и так никто никогда не жалел, потому что все считали, что не за что, а он на самом деле добрый и чувствительный и просто хотел ее, незнакомку, поцеловать, чтобы выразить свое восхищение той ласковой женственностью, которую она излучает, и что он купается в ее ауре, как в шампанском. На этот раз, понимала Гапка, он не лгал. Или, по крайней мере, лгал так проникновенно, что сам верил своим словам. И Гапка, к своему собственному удивлению, расслабилась. И даже погладила того по голове, а он принялся читать ей свои стихи, от которых Гапке сразу захотелось спать и есть, но поэт не сдавался, и до Гапки дошло, что такой галиматьи она в своей жизни не слышала. И тогда она тихо попросила, чтобы тот перестал, и поэт опять стал рыдать и жаловаться, что никто, никто в целом мире не хочет слышать и уж тем более печатать его стихи, в которых внимательному читателю или слушателю могут открыться великие тайны. Но человеческая жалость и терпение не бесконечны, тем более что нет большей пытки, думала Гапка, чем наблюдать за рождением поэтического образа в устах идиота. И она выпрыгнула из трамвая, который подошел к конечной остановке, но поэт, представившийся Стасиком, увязался за ней и продолжал что-то нудить о том, что она вот красивая, а он мелкий служащий, но он тоже имеет право на любовь.

– Но почему на любовь ко мне? – вопрошала Гапка. Найди себе мелкую служащую, доведи ее до умопомрачения стихами, и тогда она в твоей двухкомнатной квартирке с видом на мусорник создаст тебе прижизненный земной рай.

– Так тебя подослали они? – вскричал Стасик. – Как ты узнала про мусорник? Ты от них!

И слезливый стихоплет разрыдался на глазах у всей улицы. Прохожие сочувственно посматривали на Стасика и недоброжелательно – на Гапку, которая и сама догадалась, что впуталась в какую-то малопонятную историю, но было уже поздно. А Стасик вдруг перестал распускать нюни и прошептал ей в самое ухо:

– Я тебя прощу, но пойдем ко мне прямо сейчас.

– Мне нельзя, – ответила Гапка. – Я к скульптору иду. Он с меня памятник делать будет. А потом мне к тетке надо – она живет на Прорезной, так что времени у меня нет. А ты найди себе какую-нибудь школьницу и читай ей свои стихи. И тебе будет приятно, и ей. Только чтобы ее родители тебя за этим не застали, потому что могут тебя неправильно понять.

Но Стасик, упрямый, как все пииты, вдохновленные Музой, не собирался сдаваться и снова заладил про то, что ее подослали, но он ее простит, если она во всем признается, и предложит ей руку и сердце, потому что она будет вдохновлять его на замечательные стихи и он прославится на весь мир и прославит ее, как Петрарка Лауру. Но Гапка настороженно молчала и быстро шагала по тенистой, засаженной каштанами улице. Ей хотелось быстрее к скульптуру, а этот тип ей надоедал, но она не знала, как ей так от него отделаться, чтобы тот отстал от нее раз и навсегда. Кроме того, ей не хотелось знать про тех, кого Стасик подозревал в том, что они ее подослали. И она сказала ему: