Государство и светомузыка - Эдуард Дворкин

— Да нет же… не троньте бедного Архалукова… да я и не знаю такого… я здесь недолго и скоро уеду… а подвязки мне бывший муж из Парижа привез…

Кончивши приводить одежду в порядок, она на мгновение сделала официальное лицо и протянула ему руку:

— Александра Михайловна Колонок, будущий российский посол в Швеции и Мексике!

Непринужденная и смешная шутка помогла Степану Никитичу сбросить волнение. Он понимающе улыбнулся и пожал длинную нежную ладонь.

— Брыляков… действительный статский… очень приятно… крайне рад знакомству…

Народу в вагоне было мало, никто не совал носа в их разговор, поезд шел ходко, и Степану Никитичу, всегда сетовавшему на недостаточную скорость локомотива, на этот раз хотелось, чтобы поезд двигался как можно медленнее или даже остановился вовсе где-нибудь посреди цветущего луга.

Она говорила странные, непривычные для него вещи. Обращалась к Степану Никитичу, как к старому и интимному другу, однажды провела рукою по его тут же вспыхнувшему лицу.

— Я живу чувствами, — объясняла Александра Михайловна, — стремлюсь с детства не жить, как все. Буржуазная мораль мне претит. Главнейшее из чувств — любовь. Любовь должна быть свободной. Женщина тоже. Мой бывший муж Владимир Людвигович не понимал меня. Я дарила любовь его друзьям. Мы развелись, он считает меня дурной женщиной. — Она посмотрела за окно. — Кажется, подъезжаем… сейчас, ведь, Елохово? Уже сумеречно — вы проводите меня до усадьбы? Это совсем рядом, за рощицей…

Живший по выверенному самолично курсу, всегда и везде знавший, как поступить в той или иной ситуации, Брыляков уже тогда затруднился в выборе единственно правильного решения. От Елохова до Порховки, где стоял купленный им загородный дом, было не менее десяти верст, там его ждали жена и дети — с другой стороны, значились в расписании еще два или три вечерних поезда, он мог проводить даму и успеть на один из них… Простая с его стороны любезность… ей идти через рощу, не ровен час, медведь или разбойники… В том месте, где располагается совесть, у Степана Никитича что-то шевельнулось, внутренний голос попытался заикнуться, что не в любезности тут дело, что надеется Степан Никитич на продолжение интересного знакомства и лелеет кой-какие планы, идущие с кое-чем вразрез. Голосу, однако, не дано было высказаться, Брыляков велел ему замолчать, и уже сам произнес, надевая шляпу:

— Да, конечно… разумеется…

Они вышли из поезда, не сговариваясь, пропустили вперед нескольких потенциальных попутчиков. У нее в руках была крытая белой тряпицей соломенная корзина, в которой что-то позвякивало, он держал неудобный торт и дурацкую сетку. Потерявшее блеск и объем солнце неотвратимо утягивалось за линию горизонта. Свежий порыв ветра скособочил Степану Никитичу шляпу (головной убор Александры Михайловны держался на тугой резинке), прилепил к ногам легкие брюки. Он неловко завертел головой, свел и развел колени. Спускаясь с деревянного настила, Александра Михайловна положила ему руку на плечо (она была высокая, одного с ним роста). Миновав несколько невзрачных домиков, они вошли под сень вековых деревьев. Какой-то подпрыгивающий и почесывающийся человек в тужурке путевого обходчика снял фуражку и пожелал им семи футов под килем.

В роще было совсем темно, они едва видели тропинку. Александра Михайловна свободной рукой убирала с дороги нависавшие сучья. Где-то совсем рядом защелкал соловей. Они остановились и послушали золотое горлышко. Степану Никитичу было невыразимо сладко и хорошо.

Потом они пошли дальше, и стало очевидно, что на последний поезд он не успеет. Тем временем она вводила его в курс дела. Усадьба, к которой они направлялись, принадлежала некоему Ивану Ивановичу Епанчишину, арапу или мавру, благополучно принявшему православие. Иван Иванович был женат на подруге Александры Михайловны, женщине-инвалидке Варваре Волковой. Сама Александра Михайловна — кажется, она забыла это сообщить? — постоянно проживает в Петербурге и приехала к Епанчишиным погостить. Утром в усадьбе кончилось спиртное, и Александра Михайловна вызвалась съездить в город. Сейчас она возвращается с несколькими бутылками «Смирновской». Идти осталось меньше версты, Степана Никитича отлично встретят, накормят и уложат спать. У него красивое лицо и прекрасное мускулистое тело. Александра Михайловна поболтает немного с подругой и придет к нему на рассвете. Он должен хорошо вымыться и обрызгаться французскими духами. Они проведут ночь чувственных радостей и познают друг друга в полной мере…

«Не пора ли, не пора ли…»

Он поминутно выдергивал из жилетного кармана золотую дареную луковицу, поддевал аккуратно подпиленным ногтем тугую крышечку с монограммой, но упрямые стрелки не желали подыгрывать мужскому нетерпению. «Рано!» — равнодушно констатировала маленькая. «Не торопи события!» — ехидно вторила ей большая.

Он продолжал стоять у окна в служебном кабинете. Снег больше не падал, дождавшиеся своего часа дворники сгребали атмосферные выделения в кучи, многочисленные дворницкие дети, радуясь своей причисленности к сословию, бросали в глаза друг другу горсти песка из приготовленных загодя ведер. Немолодой вислорукий фонарщик уже прошел каждодневным маршрутом — улица была освещена до самого конца. В кондитерской напротив кутили гимназистки. Обыкновенно он с умилением наблюдал, как кукольнолицые девчушки уминают зараз по дюжине эклеров, запивая их литрами горячего шоколада — сейчас, едва скользнув взглядом по ненасытным розовым ротикам, он снова переключился на зрение внутреннее и увидел события полугодичной давности…

Идти оставалось менее версты. Александра Михайловна без обиняков обещалась отдаться ему со всей возможной страстью. В голове Степана Никитича царствовал хаос, тело было напряжено. Необыкновенная женщина останавливалась, водила рукой по его одежде, целовала в губы. Брыляков, не вполне воспринимая выпавшую ему реалию, ощущал себя персонажем странного эротического сна. В его руках болтались помятая коробка с тортом и несуразная сетка, Александра Михайловна несла соломенную корзину, в которой нежно звякали большие бутыли «Смирновской». Они пробирались ощупью в совершеннейшей темноте, и вдруг — ветки перестали царапать, а стволы — преграждать дорогу, совсем рядом призывно засверкал огонек, они прибавили шагу, прошли через двор, кисло пахнущие сени, анфиладу пустых комнат и, наконец, встали, ослепленные светом.

Множество зажженных свечей явили аккомодирующемуся взору обширную запущенную залу. Несколько человек обоего пола бежали к ним с разных сторон ее. Александра Михайловна мгновенно была разлучена с корзиной, Степана Никитича, к немалому облегчению, освободили от опостылевших ему припасов. Стремительно нахлынувшая человеческая волна столь же стремительно и отхлынула. Трофеи были выброшены на застеленный порванными газетами стол, «Смирновская» обстукана, раскупорена и разлита, жестянки с паштетами вспороты, сыр разломан, торт покромсан на крупные ломти. Расхватав разнокалиберные стаканы и чашки, мужчины и женщины синхронно выпили и принялись за еду.

Степан Никитич, изготовившийся к долгому, церемонному знакомству с расшаркиванием и пространнейшими извинениями за позднее и нежданное вторжение, был окончательно сбит с толку. Александра Михайловна, сдав спиртное, сразу отлучилась, предупредив, что желает по маленькому — не зная, что предпринять, он стоял на пороге и мял шляпу. Люди за столом так же молча и сосредоточенно выпили по второму разу. Он решился уйти, но появилась Александра Михайловна, смеясь, подхватила его, подвела танцевальным шагом к пирующим, усадила на колченогий табурет, примостилась рядом сама. Получилось к моменту — компания изготовилась пропустить по третьему разу. Александра Михайловна ловко подставила виночерпию две добавочные посудины (Степану Никитичу выпала смятая жестяная кружка, Александре Михайловне — аптекарский пузырек с черепом и скрещенными берцовыми костями). Степан Никитич выпил залпом. Тарелок на столе не было, он замешкался, не зная, как и чем закусить — расторопная Александра Михайловна пальчиком втолкнула ему в рот большую маринованную редиску.