Гепард - Джузеппе Томази ди Лампедуза

Да, дон Фабрицио это знал, и тем не менее ответ органиста лишь превратил маленькую загадку в историческую тайну. Перед голосованием многие приходили к нему советоваться, и он искренне рекомендовал голосовать «за». Да и в самом деле, как можно было поступить иначе, если все были поставлены перед свершившимся фактом и ничего не оставалось, как придерживаться уже готового сценария? Осознавая историческую неотвратимость событий, он беспокоился, как бы не пострадали за свои убеждения недовольные, когда откроется, что они против нового порядка. При этом он не сомневался, что многие не прислушаются к его совету: верх все чаще брал упрощенный макиавеллизм сицилийцев, принуждавший в последнее время этих добродушных, в сущности, людей возводить на песке грандиозные замки. По примеру тех профессоров, которые гробят больных, назначая им лечение по результатам одного-единственного анализа мочи или крови и не давая себе труда провести более серьезное обследование, тогдашние сицилийцы подталкивали самих себя к гибели из чистейшего упрямства, мешавшего им разобраться в сути проблемы или, по крайней мере, прислушаться к доводам собеседника. Некоторые из них, оказавшись ad limina Gattopardorum[45](а проще говоря, посетив Гепарда в его логове), не могли поверить, будто князь Салина готов голосовать за революцию (так в этом глухом городке именовались недавние перемены), и искали в его доводах иронический смысл, полностью противоположный тому, который князь вкладывал в слова. Ходоки (а это были лучшие люди) покидали кабинет дона Фабрицио с понимающей, но сдерживаемой из уважения к хозяину ухмылкой, гордясь тем, что разгадали значение его слов, и радуясь собственной проницательности именно в ту самую минуту, когда она их окончательно покидала. Кто-то после разговора расстраивался, приходя к выводу, что князь либо перебежчик, либо сумасшедший, и значит, слушаться его ни в коем случае нельзя, а надо действовать по старинной пословице: лучше синица в руке, чем журавль в небе. Эти люди не хотели принимать новую реальность еще и по личным причинам: одни из религиозных убеждений, другие, пользуясь привилегиями при прошлом режиме, не были уверены, что смогут так же вольготно существовать при новом; кто-то во время беспорядков недосчитался двух каплунов или нескольких мер бобов, зато обзавелся парой рогов при содействии как добровольцев гарибальдийских отрядов, так и рекрутов бурбонских полков. В отношении, по крайней мере, десятка человек у князя не было сомнений, что они проголосуют «против», хотя это его огорчало. Конечно, десять голосов — количество мизерное, но для малочисленного электората Доннафугаты показательное. Следовало еще принять во внимание, что к нему приходили лишь самые солидные из горожан, в то время как среди тех нескольких сотен жителей Доннафугаты, которые и помыслить не могли переступить порог княжеского дворца, также могли найтись приверженцы старого порядка. По расчетам князя, число тех, кто ответит «нет», должно было быть никак не меньше тридцати.

День плебисцита выдался ненастный, ветер разносил сорванные афиши и мусор. По улицам бродили группы усталых молодых людей, на шляпах которых красовались засунутые за ленту картонки с большими буквами «да», и распевали «Bella Gigougin» в заунывной арабской манере (такая судьба постигает любую веселую песенку в Сицилии). В трактире дядюшки Менико пара «чужаков» (приезжих из Джирдженти) расписывала «прекрасное будущее обновленной Сицилии» после того, как она вступит на путь прогресса, присоединившись к возрожденной Италии. Несколько батраков молча их слушали. Отупевшие то ли от непосильной работы в поле, то ли, наоборот, от вынужденного безделья и голода, они смачно отхаркивались и сплевывали, но молчали. Молчали так упорно, что именно тогда (решил потом дон Фабрицио) до «чужаков» дошло, что важнее всякой риторики простая арифметика.

Около четырех часов дня с падре Пирроне по правую руку и доном Онофрио Ротоло по левую князь отправился голосовать в мэрию. Бледный и хмурый, он шел не спеша, то и дело прикрывая рукой глаза, чтобы защитить их от поднятого ветром мусора и уберечься от конъюнктивита, которому был подвержен. По пути он говорил падре Пирроне о том, что если ветра нет — воздух застаивается и протухает, а если есть — он хоть и оказывает оздоровляющее действие, но приносит с собой немало всякой дряни. На князе был тот же самый черный редингот, что и три года назад, когда он явился в Казерту на аудиенцию к бедному королю Фердинанду, не дожившему, к счастью, до этого исхлестанного грязным ветром дня, который подвел черту под невежественностью королевской власти. Впрочем, так ли уж невежественна была эта власть? Тогда можно сказать, что и заразившийся тифом умирает от собственного невежества. Он вспомнил короля, тонущего в потоках ненужных бумаг, и вдруг понял, что лицо этого несимпатичного ему человека выражало неосознанную мольбу о милосердии. Это открытие вызвало у князя досаду, как бывает всегда, когда понимание приходит слишком поздно, и он совсем помрачнел. Торжественный, в черном рединготе, он словно шагал за невидимыми погребальными дрогами, и лишь яростные удары, которые он наносил попадавшимся под ноги камням, со злостью отбрасывая их со своего пути, выдавали происходившую в его душе борьбу. Излишне говорить, что за лентой его цилиндра не было никакой картонки, но глаз хорошо знающего его человека мог бы уловить в блестящих переливах высокой тульи попеременное мельканье слов «да» и «нет».

Входя в помещение мэрии, отведенное под голосование, князь удивился, что все члены избирательной комиссии, едва только увидели его огромную фигуру в дверном проеме, встали со своих мест; нескольких крестьян, пришедших исполнить гражданский долг до него, оттеснили в сторону, так что дон Фабрицио без задержки смог вручить в патриотические руки мэра Седары свое «да». Падре Пирроне не голосовал вообще, поскольку предусмотрительно не внес себя в список жителей Доннафугаты. В отличие от иезуита, дон Онофрио, повинуясь указаниям князя, выразил свое односложное мнение по сложному государственному вопросу, и его «да» было шедевром лаконизма, сравнимым по своей выразительности с реакцией ребенка на проглоченную касторку.

Затем всех пригласили наверх, в кабинет мэра «выпить по стаканчику». Падре Пирроне и дон Онофрио, сославшись один на воздержание, а другой на больной желудок, смогли благодаря столь веским причинам остаться внизу, так что дону Фабрицио пришлось угощаться без них.

Над столом дона Калоджеро пламенел литографический портрет Гарибальди, а справа от него (логично!) мэр уже успел повесить Виктора Эммануила. Революционер был красив, король — уродлив, но из-за буйной шевелюры, почти закрывавшей лица обоих, их можно было принять за родных братьев. На отдельном столике — блюдо с древним, засиженным мухами до траурной черноты печеньем, а также двенадцать стопок с ликерами трех цветов: четыре красного, четыре зеленого и четыре белого (посередине). Улыбка, вызванная столь простодушным намеком на новый флаг, помогла князю подавить угрызения совести, когда он протянул руку к белому ликеру вовсе не из почтения к бывшему бурбонскому знамени, как потом говорили, а исключительно в надежде, что он окажется удобоваримее. Впрочем, все три сорта оказались одинаково приторными, клейкими и невкусными. У собравшихся хватило такта не произносить тостов: большая радость, как сказал дон Калоджеро, в словах не нуждается. Дону Фабрицио показали письмо из Джирдженти, в котором провинциальные власти извещали трудолюбивых граждан Доннафугаты о выделении средств в размере двух тысяч лир на прокладку в их городе канализации, и работы, заверил мэр, должны быть закончены к началу тысяча девятьсот шестьдесят первого года. Оговорившись, дон Калоджеро и не подозревал, что совершает один из тех Fehlleistungen, или промахов, механизм которых Фрейд объяснил несколько десятилетий спустя. На том торжество и закончилось.