Женщина на лестнице - Бернхард Шлинк

– Ха-ха! – Гундлах саркастически захохотал. – Художник глобального капитализма выступает в роли обличителя капитализма. Тогда почему вы продаете свои картины за миллионы? Почему не раздариваете их музеям?

Ирена хотела что-то сказать, но ей не дали раскрыть рот, поэтому я вмешался в спор:

– Давайте…

– Ах, наш адвокат… – отмахнулся Гундлах. – Вот он, – Гундлах кивнул на Швинда, – по крайней мере, создавал шедевры и сколотил целое состояние, я добился того, чего добился, а вы? Дорогой офис, знаю, солидные клиенты, для которых вы вечно делаете грязную работу. Вы – лакей. Сначала вы были его лакеем, – он опять кивнул на Швинда, – потом стали моим лакеем, а теперь вы ее лакей. – Он кивнул на Ирену. – Вам лучше заткнуться.

– Что вы себе позволяете?! – не стерпел я.

– Лакей! – Швинд захохотал. – Лакей! Как камердинеры, которые мнят о себе бог весть что, а на самом деле – просто лакеи. Я помню вашего камердинера. Сервильная душонка…

– Он был лучше вас. Он тоже тосковал по картине, хотя никогда этого не говорил, и мне жаль, что он больше не видит ее на своем месте. Ирена, – он обратился к ней ласково и терпеливо, как разговаривают с непослушным ребенком, – я оставлю тебя в покое, никакой полиции, никаких судебных процессов, в том числе из-за картины. Прошлое нельзя исправить. Но картина должна вернуться на свое место.

– Опять старая песня! – Швинд взмахнул своими большими руками. – Всему свое место, даже если нет такого места… Прекратите, Гундлах, с меня довольно. Пусть Ирена решает. Как решит, так и будет. Если она отдаст картину вам – забирайте, а если…

Гундлах покачал головой:

– У Ирены есть лишь одно решение, вы знаете это не хуже меня. Спросите нашего лакея. Вы напрасно подлизываетесь к Ирене: ни ей, ни вам это не поможет.

– И ты была женой этого мерзавца? Этого алчного…

– Алчного? Вы хотите заполучить картину так же, как и я. Своими уловками – мол, пусть Ирена решает – вам не провести ни меня, ни ее. Вы…

Ирена встала. Она выглядела ужасно – постаревшая, больная, усталая.

– Несколько недель назад я подарила картину Художественной галерее. Теперь я не могу отдать ее вам, никому из вас.

Она взглянула на меня, я обнял ее и, поддерживая, помог дойти до лестницы, а потом подняться наверх. Она не раздеваясь легла в постель, я достал одеяло и укрыл ее. Не успел я закрыть за собой дверь, как Ирена уснула.

25

Когда я вернулся на балкон, Гундлах и Швинд вновь обрели дар речи.

– Разве она может распоряжаться тем, что ей не принадлежит?

– Вам следовало занести картину в «Реестр пропавших произведений искусства». Уверен, что Художественная галерея делала соответствующий запрос, но поскольку картина не числится в реестре, галерея считается добросовестным приобретателем. Если хотите удостовериться, спросите своих лакеев.

– Весь этот спектакль с картиной, якобы предоставленной для временной экспозиции, затеян, чтобы заманить нас сюда? Чего она хочет от нас? – Гундлах покачал головой. – Ох уж эти женщины! Что было, то прошло – они этого не понимают. Если хочешь двигаться вперед, нужно оставлять прошлое позади. Нельзя вечно тащить за собой старую любовь и старую вражду… Из всего вырастаешь, как из старой одежды. Со временем она начинает пахнуть плесенью.

Вероятно, Гундлах был прав. Но он злил меня.

– Разве вы сами не пытаетесь остановить ход времени? Разве не хотите вернуть себе картину, чтобы сохранить свою молодость с юной Иреной?

– Он говорил это? – Швинд рассмеялся.

– Чтобы сохранить свою молодость с юной Иреной, мне не нужно видеть ее старой. Кстати, вы до сих пор не сказали нам, что вы тут делаете.

Я встал:

– Какое это имеет значение?

Я вышел из дома, сел на берегу. До меня доносился разговор Гундлаха и Швинда, которые сначала гадали, что я тут делаю, а затем попытались представить свой напрасный приезд в виде забавного приключения. Гундлах похвастался, что учредил в честь отца благотворительный фонд Ганса Гундлаха, который занимается реставрацией деревенских церквей в Бранденбурге и Мекленбурге. Швинд сказал, что фонды следует учреждать завещанием и лишь за счет тех средств, которые останутся от розданного женам и детям; у него самого пятеро детей от четырех браков. Потом он начал сетовать на демократизацию и банализацию искусства в виде арт-терапии для инвалидов или детских конкурсов художественного творчества.

Я снял туфли и носки. Море было теплым. Раздевшись, я поплыл в лунную ночь, пока не перестал слышать доносившиеся с балкона обрывки разговора и уже не мог разглядеть горящую свечу. В конце бухты из воды выступал плоский край скалы. Я лег на гладкий камень. Он еще держал накопившееся тепло и грел мне спину, нежный ветерок обвевал лицо, грудь, живот.

Неужели Ирена захотела вновь стать такой, какой она была прежде для Гундлаха и Швинда? Она кокетливо разыгрывала роль матери, радовалась тому, как оба восхищаются ею, улыбалась их шуткам, благожелательно выслушивала их рассказы об успехах. Ей хотелось нравиться им. Побуждала ли она их к тому, чтобы они полностью раскрылись? Чтобы было легче распознать, какие они на самом деле? Или же она просто оставалась прежней Иреной? Ведь говорят же, что человек навсегда остается ребенком для собственных родителей, даже тогда, когда сам он становится взрослым, а родители стареют.

Меня все это не касалось. Я хорошо чувствую, касается меня что-либо или нет, поэтому отчетливо понимал, что все происходящее здесь касается только Ирены, Гундлаха и Швинда, но не меня. Ирена красовалась перед ними, Гундлах и Швинд пыжились перед ней. Я же был всего лишь случайным зрителем. Не знаю почему, но внезапно я почувствовал себя виноватым – не из-за того, что помог тогда Ирене похитить картину или вмешался теперь в ее игру с обоими мужчинами, и не из-за того, что моя жена врезалась на машине в дерево, не из-за того, что я долго не виделся с детьми. Дети выросли, жена тоже была взрослым человеком, сегодня я преимущественно помалкивал, а тогда не сделал ничего такого, для чего Ирена не нашла бы другого сообщника. Чувство вины не имело конкретной причины. Оно скорее походило на тревогу, хотя мне ничего не угрожало, или на скорбь, хотя ничего трагического не произошло. Это было физическое чувство, и хотя я уверял себя, что тело может чувствовать себя хорошо или плохо, но не может чувствовать себя виноватым, чувство вины было именно таким, телесным. Озябнув, я поплыл назад.

В доме было тихо и темно. У лестницы сидел на корточках Кари; мы кивнули друг другу, я улыбнулся ему, но не увидел ответной улыбки. На балконе еще стояли бокалы, открытая бутылка вина. Наполнив бокал, я сел. Завтра можно позвонить из Рок-Харбора в офис, попросить кого-нибудь из коллег выяснить, в чем обвиняют террористку с крашеными волосами, темными очками и опущенной головой. Но пожалуй, Гундлах прав. И тогда любое преступление Ирены есть лишь часть ушедшего мира, с которым нынешний мир не имеет ничего общего.