Все хорошо, пока хорошо - Хьелль Аскильдсен

— Зачем ты так? — говорит она.

Он не отвечает.

— Ты хочешь, чтобы я отказалась от этого места?

Он не отвечает.

— Здорово свалить из дому, правда?

Тогда он поворачивается и смотрит на нее — ей делается страшно. Она останавливается, не идет за ним. Он поднимается по лестнице и скрывается за дверью.

Она остается на улице. Сначала она не может объяснить себе, что именно так напугало ее, только знает, что не надо попадаться ему на глаза; она обходит дом и спешит в свою дубраву. Тут, среди зеленых уже деревьев, ей открывается суть: он разлюбил меня. Просто больше он тебя не любит, объясняет она себе. Именно эта мысль почему-то никогда раньше не посещала ее, и она даже испытывает своего рода облегчение, что все объяснилось поначалу.

Ингрид думала не возвращаться до его отъезда, но теперь она разворачивается и бредет домой.

Она опоздала, он ушел буквально минуту назад, часом раньше нужного времени. Она выходит из-за кустов и видит его внизу на дороге, она окликает его, дважды и так громко, что он не может не услышать, но он не оборачивается. Она звереет, бросается вдогонку и настигает его у моста перед большой дорогой; она запыхалась и не может вымолвить ни слова, зато он может и говорит:

— Если ты королева, то я — король.

И уходит, не оглянувшись. Она остается.

* * *

Вечером она затевает вафли, не совсем ясно понимая, что это на нее нашло. Радости, судя по ее виду, хлопоты ей не доставили, и сперва они, отец, она и Унни, сидят, не зная, что бы сказать. Потом тишина начинает давить, и они обмениваются ничего не значащими словами: приятности в воскресном ужине нет ни грана — на стол и сладости на нем легла тень Турбьерна. Вафли удались на славу, и отец, и Унни нахваливают их, но все сегодня горчит.

Внезапно Ингрид становится нестерпимо обидно, что Турбьерн ушел из дому так нехорошо, не по-людски; она выскакивает из-за стола, запирается в спальне, падает на кровать и разражается рыданиями. Она плачет долго, выплакивает слезы под сухую: ей жалко Турбьерна и себя жалко. Она лежит с сухими глазами и прислушивается к голосам в гостиной, они долетают как приглушенное, неразборчивое бормотание.

— Он сложил свою сумку и ушел, ни слова не сказав, — рассказывает Сиверт Унни. — Он стал спускаться по дороге, потом я услышал, как твоя мать окликнула его, потом я увидел, что она бежит за ним, а он идет как ни в чем не бывало — когда он скрылся за углом, она еще его не догнала, потом она тоже пропала из виду, а немного погодя вернулась, вот и все, что я знаю. Но ей плохо, я вижу.

Ингрид встает с постели, она понимает, что, если задержится дольше, ей придется объясняться, а она не в силах ничего формулировать. Она тужится выдумать что-нибудь нейтральное, отвлекающий маневр, и входит в гостиную со словами:

— Ой, я так боюсь завтра, хоть от места отказывайся!

— Не вздумай! — говорит Унни. — Правда, Сиверт?

— У-у.

— Видишь? Даже не думай!

Ингрид радует энтузиазм Унни, но она отвечает:

— Легко тебе говорить.

— Все равно, нас трое против одного.

— Трое?

— Да. Мы трое против одного отца.

— Унни, не надо.

— А что, неправда?

— Давай не будем об этом.

— Давай не будем об этом! — взвивается Унни. — Ясный перец! А самое лучшее — вырвать язык и уши законопатить. Пожалуйста, отказывайся от места, чего ж не смешать себя с грязью.

— Хватит.

— А почему? Это мое мнение!

— Ты стала несносной. Я тебе не понимаю. И вообще все не так.

— Не все, а только одно, сама знаешь. Но с этим придется мириться, так? Потому что это ведь папочка ведет себя как… как последний… а тут уже все надо спустить на тормозах.

— Не смей так говорить о собственном отце!

— Господи, какая же ты дура! Что с того, что он мой отец? Может, он святым от этого сделался? Или у него крылышки выросли? Я что, должна ему ноги целовать за то, что он случайно меня заделал? Ты представляешь, что вообще было бы с миром, если бы все смотрели своим родителям в рот?

Ингрид растерянна, от этого в ней закипает злость, она говорит:

— Сказала так сказала, весь умишко напоказ.

— Вот именно. И по счастью, я набиралась ума-разума в других местах, не дома.

— Довольно!

Унни вскакивает:

— Счастливо оставаться!

— Ты собралась на улицу?

— Да!

— В такое время?

— Да!

Унни забегает в свою комнату, хватает кошелек, ключи, спускается, выскакивает из дому, немилосердно шарахнув дверью, оседлывает велосипед и гонит вниз по дороге, будто опаздывает. Но она собиралась провести вечер дома, и ее нигде не ждут.

Унни и Анна стоят у автовокзала. Унни продрогла, но домой не идет. Времени половина одиннадцатого. Она стреляет у Анны сигарету, выпускает дым через нос.

— Чего-то тебя плющит, — говорит Анна, — дела пришли?

— Пришли. Блин!

— У-у.

— А чего б ты делала, если б те, кто тебя знает, могли б читать твои самые тайные мысли?

— Но они ж не могут.

— Я знаю. Но если б?

— Удавилась.

— Вот именно.

Унни бросает сигарету на асфальт, растирает ее ногой:

— Бывай.

— Пока.

Унни ведет велосипед за руль, торопиться ей некуда.

* * *

Ингрид слышит, что Унни вернулась. Ингрид думает спуститься вниз, помириться. Но ее не хватает на это. Жизнь и так очень усложнилась. Завтра она ввяжется в новую глупую игру, но так надо. Ее решение спорное, но верное.

Ночью ей снятся крысы. Она поймала двоих в ловушку, убивать их ей претит. Она решает уморить их голодом. Через несколько дней она спускается в подвал убрать трупы. Но крысы прогрызли дыру в ловушке и отъелись как здоровые коты. Они набрасываются на нее, намертво вцепляются в груди, она вскрикивает и просыпается.

Она боится засыпать, сон еще теплится в ней. На часах половина шестого, она встает. Ей надо на работу, начинается новая жизнь — как раз в эту секунду ей мало чего не хочется так, как этого. Она сидит с чашкой кофе и слушает дождь. Время замерло.

* * *

Босс не пришел. Юрун Хансен провожает ее в служебное помещение: здесь раздевалка и тут же перекусывают. Юрун говорит, чтобы в первый день она просто присматривалась и привыкала. Появляется босс, он дружелюбен и повторяет то же самое.

— Учи цены, — говорит он, — и смотри, что делает фру Хансен.