Субмарина - Юнас Бенгтсон

Раз в год, в конце августа, как помнится Ивану, на улицах городка собирались люди. И минут тридцать толпой шли за город. Старики, молодежь, держась за руки, и дети, куча детей, они шли в близлежащие поля, где уже стояли полевые кухни для рабочих. Эта традиция существовала, сколько Иван себя помнит, сколько он ездил в этот городок.

Люди отдавали мяснику то, что принесли с собой, то, что у них было. Деньги, хлеб, вино, сыр. И вот он взял свое, дары сложены на полу в его вагончике, карманы полны, и представление начинается. Он закручивает усы, натачивает нож, так что мурашки бегут по коже, и приступает. И теперь цирковые звери умрут. Старые звери, которые больше не могут веселить людей. Больные животные, сошедшие с ума или слишком тупые, чтобы научиться новым номерам. Тюлень, который не мог удерживать мяч на носу, а пытался его съесть, каким бы тот ни был большим, он все равно пытался его проглотить. Цирковая собака, у которой течка продолжалась круглый год, и она кидалась на всех и вся, пугала детишек. Лошадь, не желавшая бегать по кругу, только прямо или по квадрату, если ее били палкой. Много животных, невиданных ранее животных. Сегодня они умрут.

Я говорю ему: я тебе не верю. Он кивает, опускает глаза. Он понимает. Он и сам себе не верит, уже не уверен, воспоминания ли это или фантазии, приходившие в его голову леденяще-холодными ночами, когда он, умирая от голода, валялся на своем спальнике. Он говорит, что помнит животных из цирка, помнит жирафа, которому отрезали шею и он пробежал полкруга, прежде чем упал, помнит, как люди ели орешки с солью, а когда он грохнулся, им пришлось спасаться бегством, чтобы не попасть под удар длинной шеи. Помнит, как застрелили старого льва, как задушили обезьяну. Красные леденцы в бумажной упаковке, кисловатые на вкус, и слона, которого пять цыган закололи длинными копьями.

36

Мы моемся на Шьелэнсгаде. Это не бассейн, здесь нет детской ванны, нет тренированных парней в резиновых шапочках и с прищепками на носу. Это одно из тех немногих мест, где могут помыться бездомные и наркоманы. Те немногочисленные жители района, кто до сих пор не имеет в квартире ванной, ходят в бассейн, дабы не подцепить каких-нибудь болезней, вместе с водой убегающих в сток.

Стены внутри — темного дерева, деревом обрамлено окошко смотрителя. Пахнет тоже деревом и сильнодействующими моющими средствами. Кладу деньги на стойку, нам дают билет и губку с мылом. Мужчине за стойкой пятьдесят с хвостиком, на нем голубой халат. Смотрит на нас так, словно мы пришли, чтобы заняться здесь жестким анальным сексом, но молчит. Кладу еще денег и получаю взамен две бутылочки с шампунем и одноразовую бритву. Провожу Ивана в коридор с душевыми. Мужчины — направо, женщины — налево. Даю ему пакет с полотенцем, губки, шампуни, бритву. Чтобы все истратил, говорю.

— А ты со мной не пойдешь?

— Иван, мне незачем видеть тебя голым.

Он оглядывается, затем заходит в дверь, в новый мир воды и мыла. Я сижу в коридоре, жду. Внутрь заходят два немецких туриста, мужчина и женщина. Им очень не мешало бы помыться.

Через какое-то время дверь открывается, показывается голова Ивана.

— Мне нужна твоя помощь.

— Иван, ты что, сам не можешь… Черт возьми!

— С бритьем… не получается.

Я захожу в душевую. Три зеркала, три раковины, ряд отгороженных шторками отсеков. И хотя мы видели как минимум пять табличек с перечеркнутыми шприцами, на стене все-таки висит металлическое ведерко для игл. Вокруг талии Ивана обернуто голубое полотенце. Он выглядит почище. Красные следы от мочалки на теле. Он повторяет, что у него не получается, и протягивает мне бритву, как будто я могу ее починить. Я спрашиваю, намылился ли он. Вижу, что нет, и он сам качает головой.

— Так намылься.

— Но у меня нет пены.

— Намылься мылом, Иван.

Он нажимает на дозатор жидкого мыла на стене, в руку льется голубая жидкость. Втирает ее в клочковатую бороденку на щеках и подбородке. Я протягиваю ему бритву, стою ближе, чем мне хотелось бы. Показываю, как бриться против волоса. Немного помогает, клочки на щеках исчезают. Я подхожу к мужчине за стойкой и прошу у него ножницы. Он снова смотрит на меня так, будто я собираюсь сделать с ними что-то ужасное, копается под стойкой и дает мне ножницы. Мы обстригаем самые длинные клочья на щеках и подбородке. Иван отодвигается, глаза бегают, как будто я в любой момент могу отстричь ему нос или ухо.

— Расслабься, Иван.

— Я расслаблен, — говорит Иван.

Мне приходится к нему наклониться, чтобы довершить начатое. Он снова наполняет пригоршню мылом. На сей раз дело идет легче. Я прислоняюсь к стене, слежу и инструктирую. Не забудь под подбородком, около ушей.

Иван надел новую одежду. Передо мной теперь совсем другой человек. Мужчина, не грязный мальчишка. И спину держит прямее. Улыбается. Волосы все еще кошмарные. Заходим к парикмахеру-арабу на Нёреброгаде.

Парикмахер сметает с пола волосы, отставляет щетку и указывает Ивану на кресло. Иван садится так уверенно, словно всю жизнь ходит по парикмахерским. Я знаю, что, когда он жил у матери, она сама его стригла, денег, которые им выплачивали как беженцам, на парикмахерскую не хватало. Это, верно, память детства, ранней юности. Как ездить на велосипеде или лепить снежки, память тела.

Парикмахер спрашивает;

— Какую бы вам хотелось стрижку?

Иван почесывает затылок:

— Ну, постригите не очень…

— Заткнись, Иван. Просто постриги красиво.

— Хорошо, шеф, — скалится парикмахер.

Пока Ивана стригут, я пью кофе и курю. Столик завален журналами, на стене — подсвеченная картина с изображением Мекки, в пластиковой позолоченной раме, со встроенными часами. В служебном помещении трансляция арабского канала, я слышу, как кто-то говорит по телефону. Парикмахер орудует ножницами и машинкой с той непринужденностью, которая приобретается, только если человек каждый день стрижет по многу людей. Это в руках. Периодически он отступает на шаг и рассматривает клиента в зеркало. Лицо Ивана начинает обретать форму.

Я даю парикмахеру сто крон, говорю, что сдачу может оставить себе. Одна крона чаевых; он улыбается, благодарит и провожает нас к выходу. Говорит Ивану, что ему идет стрижка. Летняя стрижка.

На улице Иван спрашивает, почему парикмахер был таким любезным, ведь я дал ему всего лишь…

— Ему не нужно пробивать чек, Иван.

Тот по-прежнему смотрит с удивлением.

— Деньги в карман.

— А… — Иван улыбается. Дошло до него.

Иван чистенький, постриженный. Теперь это приятный молодой человек. Может, даже красивый. Я вижу в нем сестру. Вижу Ану.

— Давай помедленнее, Ник, ботинки…

Сзади слышно его шарканье по тротуарной плитке.

37

Именно так в детстве и представляешь себе дорогую проститутку. Скидок здесь не делают. Она выходит к нам сама, говорит, ее зовут Синди, хотя на двери — другое имя. На три часа? — спрашивает она, и я киваю. Синди улыбается профессиональной улыбкой ассистента стоматолога, проводит нас в большую прихожую. Зеркало в золоченой раме, стены кремового цвета, и на них висят два гипсовых ангела. Все двери закрыты, и трудно сказать, есть ли в квартире другие люди. Шикарная квартира во Фредериксберге[14]. Судя по окнам, она больше нашей общаги. Всех комнат, вместе взятых.