Дояркин рейс - Сергей Геннадьевич Горяйнов

из портмоне уже собственные деньги, все, что у него было – и положил сверху. Гала мучительно сопела. «Всё, – победно сказал себе Ваня, – сейчас паспорта будут у меня. Тем блондинкам позвоню первым».

«Гала» подняла на Ваню глаза, оторвав их от денег. В них стояли слезы:

– Нет, – обреченно, но твердо произнесла она. Нету у меня ничего. Не знаю я ни про какие ваши пакеты.

Parte ottava.

Piano-pianissimo al niente, Commodo

– Нет, Ольга Аристарховна, там как раз весь смысл в том, что она готовится в листьях инжира. Но свежих листьев сейчас не достать, поэтому берете сушеный инжир и размачиваете его в портвейне. Я Вам привозил сушеный, ищите. Нет, именно в портвейне! Конечно важно! Да, вы все правильно поняли, именно что сначала обжариваем, причем до хорошей такой золотистой корочки. Вот прямо такая иллюзия, что будто готова. А потом уже запекаем. Да, это не наша традиция, но я Вам, простите, не контрабандный товар с Малой Арнаутской впариваю. Конечно, после того как обложите ее размоченным инжиром, в идеале ее тушить, но у Вас там такая слониха, что ни в одну посудину не влезет. Поэтому смело запекайте, но в рукаве или фольгой накройте. И нагрев там, того, особо не увлекайтесь. Глазурь винно-медовая, польете в конце. Да, вот тоже вожусь, все-таки Новый год. Возвращаясь к тому – я просто убежден, что паспорта, ну в смысле пакет, были у неё. При этом у меня ощущение, что она каким-то образом сама плохо понимает, что произошло. У Вас другое мнение? Думаете, что Горелов? Все может быть, тут до правды трудно, боюсь, невозможно докопаться… Как Марьяшка? Переживает!!! В основном лежит, то спит, то читает. Да, филолог он и в Африке… Вы правы. Нет, дело не в комиссионных, за это она не волнуется! Она же перфекционист, Вы знаете, ей за державу… да-да, после того как польете, еще чуть потушить, ну запечь в Вашем случае. Хорошо, передам. И еще, Ольга Аристарховна! Пусть выходит второго, не препятствуйте. Она дома, в одних стенах, с ума сойдет. А в офисе она как Ихтиандр… ну Вы поняли. Бумаги разгребет, может, продаст чего, народ второго все равно на улицу выползет. Я так думаю, если бы не Новый год, она бы уже первого побежала в офис! Да, такая компенсаторная рефлексия… все, умолкаю. И вас с Наступающим!

Ваня отключился от мобильника и задумался. Потом собрался с духом и вошел в спальню к жене:

– Я правильно понимаю, что мы сегодня ни к кому не идем? Ни к Хмелиным, ни к Давитьянам, ни к Быковым?

– Да, правильно, – Марьяна медленно перевернулась с боку на бок.

– А Новый год?

– Я не хочу Нового года! За эти два дня испортилось все, что я сделала за предыдущие триста шестьдесят три. Ты, если хочешь, празднуй.

Ваня хотел возразить, но осекся и надолго задумался. Пока запекалась утка, долго водил карандашом по бумаге. Выходила абракадабра. Бросил. Потом, приняв решение, с утроенной энергией завозился на кухне. В четверть двенадцатого, решительно, словно Наполеон на Аркольский мост, ринулся в спальню!

– Вставай и одевайся!

– Я же сказала, что никуда не пойду.

– А мы никуда и не идем. Но в простой прогулке ты не имеешь права мне отказать. Одевайся как хочешь, просто потеплее. Там мороз.

На улицу вышли, когда до наступления нового года оставалось полчаса. В руках у Вани был плотный пакет.

– Что в нем и куда мы идем?

– Что – увидишь чуть позже! А идем мы на набережную.

По безлюдным улицам спустились к такой же безлюдной реке. Найдя самое широкое место на парапете, Ваня вынул бутылку вина, штопор, два бокала. Мортирным ядром пробка вылетела из горлышка.

– Не шампанское, – слабо удивилась Марьяна. – Что за вино?

– «Прошу заметить, что это то самое вино, которое пил прокуратор Иудеи. Фалернское вино».

– Но это вино белое.

– Настоящее фалернское вино и было белое! Булгакову нужно было лишь подчеркнуть драматизм момента.

– Тягучее, – оторвавшись от бокала, так же тягуче пропела Марьяна!

– У множества народов есть одинаковый обычай – в последние минуты уходящего года выпить за все прекрасное, что случилось в уходящем году. А все несчастья оставить в не сделанных глотках. Недопитое вино выливали в реку, которая уносила все невзгоды и печали. Вот река. Вот вино. Я пью за уходящий год – в нем было столько прекрасного, особенно то, что ты была рядом. Держала меня за руку. Улыбалась мне. За уходящий год!

Ваня выплеснул остатки вина за парапет, у края которого вода еще не успела окончательно схватиться льдом.

– Ты в это веришь?

– Я верю в то, что все можно изменить. Особенно в минуту смены года. Что неудачи являются предвестниками грядущего счастья. А поражения – залогом будущих побед. Я верю, что в этой жизни все возможно. В том числе исполнение желаний.

– За уходящий год, – прошептала Марьяна.

Едва остатки вина, выплеснутого из ее бокала, коснулись воды, впереди и за спиной город озарился мирриадами огней. Замерзшая река заиграла северным сиянием, отражая вакханалию фейерверков.

– С Новым годом, моя любовь!

– С Новым годом, мой родной!

* * *

В контейнере, извлеченном из пакета, лежала нарезанная утиная грудка, источавшая аромат летних фруктовых деревьев. Марьяна вспомнила, что не ела целый день. Жестом фокусника Ваня вытащил круглую коробочку с соусом.

– Брусничный! Мой любимый!

– Я или соус?

– Соус, конечно, что за дурацкие вопросы! Божественная утка!

– Неужели Марьяна вернулась?

– Зависит от того, что будет дальше.

– Дальше – предупреждаю серьезно – я буду таскать тебя по набережной, улицам, сквозь мосты и парки, мимо деревьев и столбов, пока ты окончательно не замерзнешь и тебе не захочется домой. Ну или просто чего-то захочется…

Уже на рассвете, когда уставшая и замерзшая Марьяна спала беспробудным новогодним сном, Ваня вошел в спальню. Собираясь лечь, он в который раз залюбовался этой священной картиной – разметавшимися по подушке рыжими волосами, мерцающей в темноте кожей, полуоткрытыми губами. В гостиной горела невыключенная елка. Словно раздумав, Ваня тихо выскользнул из спальни. Карандаш сам собою летал по бумаге.

Как сладко спится в январе —

в те первые его мгновенья,

когда дома, река, растенья

заиндевели в серебре.

Когда в разгулах и пирах

пришла пора остановиться —

ах, Боже мой, как сладко спится

в согретых ёлками домах.

Тогда – сквозь улиц пустоту,

сквозь сон – младенческий и вещий,

одной-единственной