Женщина в лиловом - Марк Криницкий

Когда он остановился у подъезда своего дома, вода холодными струйками сбегала у него через воротник. Дождь стремился теперь мутными потоками, наполняя пространство площади молочной пылью. Небо было желто-темное. Из водосточных труб вырывались ревущие водопады. Коленки рейтуз прилипали к ногам, и когда он соскочил на тротуар, держа лошадь в поводу, собственные ноги казались ему чужими. Трудно было разогнуть спину, и оттого во всем теле была больная истома. Уже сильно стемнело, и была почти ночь. Красными пятнами выступал свет уличных, только что зажженных фонарей.

Он позвонил у парадного. Седой швейцар высунул голову и крикнул:

— Сейчас, сейчас!

Выскочил Гавриил, на ходу продевая руки в старую черную куртку. Он принял лошадь и сказал:

— Н-но, балуй!.. К вам сейчас пришла барыня, которая ходит. Она промочила ноги и пришла босиком. Полусапожки бросила на дворе. Я бегал искать, не нашел. И чулки бросила там же. Чудно! Пришла с черного хода, хоронится. Ножки красные, как у гуся. Сидит с Василием Сергеевичем… сами хоть выжми.

Он хихикнул в рукав.

— Н-но, балуй!

Колышко застыл на крыльце, сжимая стек. Ему почудился запах амбры, и через тело прошло тягостное содрогание.

Гавриил сделался серьезен.

— Не нашел ни полусапожек, ни чулков, — сказал еще раз он. — Кто-то, надо быть, взял.

Вдруг, точно по наитию, Колышко вспомнились ее опущенные глаза и то, как она странно оборвала разговор при прощании.

«Неужели?» — подумал он, ужасаясь, негодуя и нелепо радуясь.

Швейцар придержал дверь.

Все же у этой женщины было заражающее веселое безрассудство. Именно семь бесов. Не один из семи, а все семь. Он не мог себя понять, сердится ли он, или опять готов носить ее на руках. Дверь была не заперта. Он вбежал, задыхаясь от сердцебиения. Если она прошла босиком чуть ли не через всю Москву, это бог знает, что… Хотелось взять ее за руки, сжать их и злобно крикнуть:

— Да что это значит наконец? Комедии! Прошу оставить меня!

Он как был, в куртке, с которой бежала вода, и со стеком, висевшим на руке (только сбросил фуражку), остановился в дверях кабинета.

Василий Сергеевич говорил в приподнятом тоне:

— Женщина для того и создана, чтобы вдохновлять на подвиги. Обязательно! А вы думаете ее роль кухня? Тогда она нуль, а не женщина. Ниже нуля! Баба, пустое место!

Вера сидела на диване, в шляпке, сильно пострадавшей от дождя, и похоже было, что она греется в своем широко расстегнутом шелковом манто. Колени она держала в уровень с подбородком и сейчас старательно натягивала на них темную юбку.

Василий Сергеевич встал, продолжая делать торжественно-глупое лицо.

— А разве нет? Я сказал не так? Иногда забытая перчатка приводит к совершенно неожиданным комбинациям архитектурного свойства?

Он покровительственно-глупо заржал. Вера, пряча руки за спиной, быстро вздергивала острым носиком поочередно на обоих и выжидающе смеялась плечами. Это была ее характерная манера Василию Сергеевичу она говорила глазами: «При чем здесь перчатка? Я вас не понимаю».

Ему: «А, вот как! Ты это скрыл от меня… Но почему? А это любопытно!»

Она сказала вслух старику:

— Вы вечно с непонятными намеками. Выражайтесь яснее.

И потом, умоляя глазами, ему:

— Мой друг, я совершила безрассудство. Вы опять будете меня порицать. О, я этого заслужила. Я даже не смею подняться вам навстречу.

— Обувь нового фасона.

Василий Сергеевич захохотал.

— Я слышал, — сказал Колышко, покраснев, как застигнутый мальчик.

От быстрого движения или от мысли, что старый болтун успел проболтаться о времени возникновения нового проекта, у него стучало в висках. В комнате неприятно и раздражающе пахло ее духами. Во всем этом неожиданном вторжении было что-то откровенно-циничное. Ливень сильно стучал в оконные стекла, и казалось, что струи его бегут внутри по подоконнику.

— Где вы бросили ваши ботинки?

Он старался говорить сурово.

Два иронически-любопытных глаза следили за ним из-за темных очков. Старик дипломатично взял со стола бутылку коньяку и наполнил рюмку.

— Еще одну и finita! — сказал он.

Вера вынула спрятанную руку и, дрожа плечами, на этот раз неизвестно от озноба или смеха, потянулась за рюмкой.

— Прежде чем порицать, я должен вас согреть, — сказал Колышко, сдерживая раздражение. — Коньяку вы выпьете потом.

Она с кротким видом повиновалась.

Не подходя к ней, он нажал кнопку звонка.

— Гавриил! Затопи камин. Шерстяной плед и спирт.

— Мой друг, я дрожу от этих страшных приготовлений. Мне кажется, что вы собираетесь бросить меня в огонь. Вы даже не хотите протянуть мне руки.

— Вы видите, в каком я виде, — сказал он, взмахивая стеком и продолжая сжимать его в руке.

— Ах, все это приводит меня в трепет. Что будет со мной?

Смеясь и продолжая дрожать, она свернулась темным комочком на диване. Только выглядывала ее лохматая голова, с которой она сбросила шляпку с мокрыми лентами.

Василий Сергеевич обиженно поставил наполненную рюмку на стол, покрыл чертеж тонкой серой бумагой и погасил над ним электрический рожок. В комнате стало наполовину темнее, и громче мыл окна ливень.

— Ах, что я наделала! — восклицала она, стуча зубами и кутаясь. — Бу, бу, бу, бу! Но не могла же я шагать в моих туфлях, полных воды. Мой друг, вы требуете невозможного. Холодные чулки прилипают к коже. Это так отвратительно.

Гавриил, стуча обрубками дров, разводил камин. Василий Сергеевич, обиженно ворча себе под нос, с преувеличенно-галантным видом простился. В дверях он повернулся и сказал нагло:

— Да будет вам известно, мой дорогой, что перечерчивать проект во второй раз я не намерен.

Он хотел засмеяться, но раздумал, постоял в дверях, еще раз преувеличенно-галантно поклонился в сторону дивана и ковыляя вышел.

Дурак! В раскрытую дверь из передней еще долго доносилось его бормотание.

Огонь в камине вспыхнул. Гавриил сказал:

— Вот пледик и спирт.

Он хотел выйти, осторожно притворив за собою дверь, но Колышко дал ему поручение съездить на квартиру Веры за ее ботинками. Она хохотала.

— О, мне страшно, — говорила она, сдвигая плечи. — Вы там стоите, точно моя судьба. Что вы готовите для меня, мой друг? Я боюсь вас. Вероятно, вы находите, что все это вовсе «не нужно» для любви. Это эксцентрично, необдуманно и лишено чувства меры. Вы уже готовитесь перечислить мне по пальцам то, что «нужно». О, я знаю: надо быть в сухих ботинках и сидеть дома. Вероятно, это такое безрассудство пройти пол-Москвы босиком в доказательство того, что ты любишь. Да еще попасть под дождь и бурю. Для этого надо сойти с ума.