Икарова железа - Анна Старобинец

– И давно он так?.. – тупо поинтересовался Димон.

– А я знаю?! – разозлился коллега.

«Князя Владимира» уже часов пять как отогнали в тупик – и уже часа три, как коллеги перешли с пива на водку.

– Пульс-то есть? – Димон присел на корточки, приподняв, чтобы не запачкались, фалды камзола, и ухватил путешественника за запястье. – Пульса, кажется, нет. Давай, «скорую» вызывай. Это, видимо, как на прошлой неделе…

– Вот чего они таскаются, предынфарктники эти гребаные, когда ясно ведь, что нагрузка на сердце!

– Да при чем тут… – досадливо отмахнулся Димон. – Его, наверное, через Границу не пропустили.

– И ты туда же. Какая, блин, Граница, Димон?!

– Есть Граница.

– Брехня!

– Есть Граница, – упрямо отозвался Димон. – Начальник поезда говорил. Снимают без объяснения причин…

Когда поезд скрылся из виду, Охотин зябко переступил с ноги на ногу.

Во все стороны простиралось бескрайнее поле.

Все вот думают, что в камере смертников многоразовое питание. Что здесь дают фрукты, орехи, икру, шоколад, кислородно-сахарные коктейли… Что здесь кормят как на убой целый месяц, так ведь все говорят. Я и сам так когда-то думал. И я думал: как же они могут жрать, если их вот-вот уничтожат? Как в них лезет? Почему они соглашаются жрать, стараются для тех, кто будет жить после них? И мы с Алисой даже когда-то договорились: если нас вдруг приговорят… Не в том смысле, конечно, что мы собирались совершить какое-то преступление, – просто все ведь знают, что вышку у нас дают за любую фигню, у судов, говорят, даже есть норматив: столько-то высших мер в год… Но на самом деле мы, конечно, не верили, что с нами может такое случиться, – просто мы на всякий случай договорились: мы откажемся от еды, устроим сухую голодовку и доведем себя до полного истощения – чтобы сдохнуть прежде, чем мы им достанемся, или в первые же дни после, так им будет даже обиднее. Или чтобы на наши изможденные больные тела никто уже не польстился. А еще, мы думали, можно набраться смелости и просто себя убить – при желании можно ведь убить свое тело обычной ложкой. И можно запросто подавиться этим их шоколадом, или апельсиновой косточкой…

А теперь с нами действительно это случилось. И вот я в камере, и Алиса тоже где-то там, в камере, на другом этаже или даже в другой тюрьме, а может быть, ее уже нет, и все эти наши договоренности – просто наивный бред. Бред свинячий. Интересно, бредят ли свиньи? Откуда взялось это выражение? Может быть, они бредят, когда их отправляют на бойню? Или раньше, еще до бойни, когда их кормят с утра до вечера, на убой?

Так вот, здесь не кормят вообще – по крайней мере, в общепринятом смысле. Трубка в глотку – и принудительное кормление под присмотром врача, дважды в день. Витамины, глюкоза – да, но не во фруктах и не в шоколаде. Все полезные вещества я получаю в виде инъекций. Так что нет ни вилок, ни ложек, ни косточек, чтобы что-то с собой сотворить.

И все здесь мягкое, в этой камере смертников, мягкое и упругое, как в манеже для грудничка. Пол мягкий, стены мягкие. Не дай бог упаду, расшибусь. Не дай бог, стану биться башкой с разбегу.

Одежду мою забрали, а другую так и не выдали. А то мало ли, вдруг удавлюсь или еще что придумаю. А здесь правильный климатический режим, в этой камере, идеальная температура и влажность. Мне надсмотрщик так и сказал: «Не волнуйтесь, вы здесь не простудитесь». Очень вежливо так. Я не понял, издевался он или нет. Может, правда думал, что я боюсь простудиться. Они тупые, надсмотрщики. Но очень здоровые. Говорят, многих из них отключают под заказы «налево», втихаря, прямо здесь, в тюремной операционной, а они даже не врубаются, зачем их туда вызывают…

Всем удобнее, что я голый. И от камер ничего невозможно скрыть, и врачи сразу могут оценить состояние тела, кожных покровов… В первый день я им сказал, что стесняюсь, попросил выдать что-нибудь, чтоб прикрыться, трусы или хоть набедренную повязку. Медсестра – уродливая такая и жирная, ей-то точно операционная не грозит – только фыркнула: «Вам тут стесняться некого». И так глянула, будто это труп в морге у нее трусы попросил. Ну конечно, для нее я ведь уже, считай, мертвый, а трупы наготу не скрывают.

Так что врач приходит – я голый. Камеры на меня смотрят – я голый. Адвокат говорит, что есть шансы на оправдание, – а я голый сижу и слушаю. Ощущение – как во сне, когда снится, что без штанов пришел на работу. И все смотрят, и стыдно, и страшно… Почему, кстати, в этих снах так страшно быть неодетым?

Единственное, что на мне есть, – это такие специальные насадки на пальцах и пластина на зубах. Чтобы не исцарапал себя и не искусал. Чтобы никак себя не испортил. От пластины неприятный привкус во рту – но, в принципе, я уже к ней привык. И еще я от нее слегка шепелявлю – впрочем, разговаривать мне здесь особенно не с кем, разве что с адвокатом, а ему все равно, выговариваю ли я звук «с».

Мой адвокат говорит, что есть шансы на смягчение приговора или даже на оправдание. Он говорит, что отправил дело на пересмотр и скоро будет вердикт. И что напрасно я паникую, и что зачем же так нагнетать, у нас правовое трансгуманное общество, людей не приговаривают к высшей мере за все подряд. И лучше мне просто пока вести себя хорошо, и не давать им ни малейшего повода для претензий, и подставлять свою вену для полезных инъекций, ну что мне, жалко, что ли, сам же здоровей буду, а потом меня переведут в обычную камеру или даже отпустят. Только мне нужно выбросить из головы все эти ужастики про нормативы для судей. Нет никаких нормативов, это он мне как адвокат говорит. Он говорит, говорит…

Он, кажется, неплохой человек, адвокат. Молодой, совсем еще мальчик, с виду неподселённый. Отводит глаза от моей наготы. Единственный, кто отводит глаза… Я понимаю, он хочет меня утешить, хочет дать мне надежду. Навряд ли он такой вот идеалист – хотя, насколько я понял, это его первое дело. Иногда мне так хочется верить в его слова, что я почти совсем верю. Но он уходит, и приходит жирная медсестра, и кормит меня насильно из трубки, и я снова знаю, что это конец.

Их слишком много. Тех, кто на очереди.

* * *

Их слишком много. Спрос значительно выше, чем предложение. Так сказала нам тетка из одинцовского офиса Human-Plus. Пару месяцев назад мы с Алисой туда приехали записаться на оцифровку. Так решила Алиса. Сказала, что счастливее, чем сейчас, мы уже никогда не будем, так что это благоприятное время, чтобы сделать ОС, и нужно ловить момент.

Поначалу нам понравилось место – красиво и экологично. Целый луг косматых зеленых колосьев, за лугом – пруд, и в пруду отражаются «жернова» Human-Plus – у них здание в форме мельницы. Мы с Алисой шли по лугу, держались за руки и представляли, как однажды, спустя много лет, здесь пройдет всего один человек, но это все равно будем мы. Мы пытались представить, кто это будет – девушка или парень. И Алиса смеялась и говорила, что пусть будет парень, потому что ей бы хотелось иметь настоящий член. А я спорил и говорил «лучше девушка», но просто так, в шутку, а вообще-то мне это было не важно. Главное, чтобы вместе. Мы придумывали, какие у нашего тела будут волосы, глаза, кожа, уши. А потом стали фантазировать, что случится с нашими теперешними телами.