Окно в Париж для двоих - Галина Владимировна Романова

— Гарик, деточка, скушай бульончика, я прошу тебя! Крепкий говяжий бульончик — это то, что тебе сейчас нужно, поверь!

Голос матери огромным воздушным пузырем наполнил его легкие, тело тут же сделалось послушным, невесомым, и парить бы ему и парить, но… пришлось просыпаться.

Пришлось просыпаться, проклял бы кто вовеки веков эту гнусную похмельную реальность. Просыпаться, смотреть в отвратительный потолок с отклеившимися обоями, дай бог здоровья соседям с третьего этажа. Осознавать, что голос матери — это всего лишь сон. Она умерла полгода назад. Понимать, что крепкого говяжьего бульона в это утро не будет. Мокрого полотенца на лоб не будет тоже. Останется лишь похмелье одно, живучее, как саранча. Поганое, тяжелое похмелье, пережить которое он уже не торопился. Торопиться теперь было некуда.

И зачем просыпался в такую рань? Хотя почти полдень. Разве рано?

Он сбросил с кровати сначала одну ногу. Попробовал нащупать пяткой пол. Тот странно покачивался. Покачивался, как корабельная палуба, черт побери! Даже смешно сделалось, надо же было до такого допиться!

Вторая нога через пару минут встала на пол чуть тверже. С телом была проблема. Гнулось и прогибалось, как дурашливый надувной клоун на праздничной городской площади. С головой было не лучше. Что-то изнутри сильно давило на глаза, мешая отчетливо различать предметы. Оттого и ударился несколько раз об углы, пока брел в ванную.

Хвала небесам, вода текла из крана и горячая, и холодная, пару дней как включили. А до этого приходилось лазить в ванну и корчиться в судорогах под ледяными струями. И, помимо этого, существовала масса неудобств. Одни траншеи, опоясавшие двор, чего стоили. Нормальным людям оно, может, и ничего, они по мосточку, аккуратненько. А что нормальным людям сойдет, Гарику Прокофьеву просто смерть. Его же из этих траншей раз десять вытаскивали за минувшие два месяца. Чертыхались, ругались, обкладывали матюком, но вытаскивали в память о былых заслугах.

Вспомнив о них, Прокофьев скрипнул зубами и, упрямо игнорируя кран с горячей водой, влез под ледяной душ. Стоял долго. Корчиться и стонать от холода не было сил, поэтому стоял молча. Стоял и все думал. Правильнее, пытался собрать воедино разрозненные обрывки отвратительных мыслей. Мыслей о собственном бессилии, об отвратительной гибкости, заставившей прогнуться перед говенными обстоятельствами.

Чем больше думал, тем гаже становилось. Впору было вылезать из ванны и снова идти занимать денег на очередную опохмелку. А ведь завязать собирался, правда, по срокам еще не определился, когда именно.

Через край ванны перешагнул другим человеком. Трясло, колотило и подбрасывало, тошнило, и все плыло перед глазами, но теперь как-то уже по-другому. Не так резко и болезненно. Кое-как вытерся грязным вдрызг полотенцем, швырнул его туда же, откуда взял только что — под раковину в тазик с грязными носками и трусами. Вот дожил, а! Раньше хоть мать была жива, следила за всем этим дерьмом. Чтобы все было чисто, постирано, сготовлено. В душу влезть не могла, нет, но хоть внешний лоск его бережно хранила. Матери не стало уже как полгода. Месяц, как он безработный. Год уже, как брошенный.

Вспомнив об этой женщине, Гарик не хотел, да застонал.

Да сколько же это будет длиться-то, господи! Когда же это уже отпустит, закончится, сдохнет в его поганой душе?! Когда он перестанет думать о ней, винить ее во всем, мысленно объясняться с ней снова и снова?!

Наваждение, а не женщина просто. Мать не зря была против. Говорила же, что погубит она его. Не послушал? Нет. Пожинай теперь, идиот!

Прокофьев вполз на собственную кухню и чуть воспрял духом. Надо же, и не помнил совсем, как вчера с вечера убрал здесь все. Вымыл и вытер посуду, расставил все по шкафам и рассовал по ящикам и даже мусор вынес. Помойное ведро было аккуратно обернуто пакетом для мусора.

Так, стоп! А он ли это все сделал? Ладно посуда. Здесь еще туда-сюда, но чтобы он так изловчился и с пьяных глаз и рук так упаковал помойное ведро… Нет, что-то тут не так. Кто-то был у него в доме и прибрал здесь все.

Кто?..

Качнувшись всем корпусом, Прокофьев обернулся к холодильнику, огромному, как платяной шкаф. Интересно, а в нем что-то изменилось или нет? Вчера утром там было пусто, если не считать вздувшегося пакета с кефиром. Пить тот было уже невозможно, выбросить — лень. А сейчас там что?

Осторожно, будто заминированную, Гарик потянул ручку холодильника на себя. Дверь мягко чавкнула и открылась.

Чертовщина какая-то, да и только! Три кастрюли и сковородка! Десяток яиц в хрустящей пластиковой упаковке. Пакет молока. Снизка молочных сосисок. Граммов пятьсот лука и картошки внизу, под стеклом.

Кто?..

Гарик ухватился за лицо, долго тер его и все жмурился. Вдруг это у него глюки? Вдруг в холодильнике по-прежнему пусто, а все эти яства ему только привиделись? Взяться им было неоткуда, это точно. Мать умерла. Готовить было некому. Те шалавы, которые время от времени таскались в его квартиру, были такими же неудельными, как и он. И сожрать были готовы все, вплоть до бегоний, оставшихся от матери, которые он трепетно поливал ежедневно.

Кто?..

Осторожно, будто боясь обжечься, Прокофьев протянул руку и чуть приподнял крышку на самой большой кастрюле.

Борщ! Черт побери все на свете, в кастрюле был самый настоящий борщ!

Вторая кастрюля была полна гречневой кашей, именно такой, как он любил, — рассыпчатой, крупинка к крупинке. Тысячу лет, кажется, не ел такой каши. В третьей масляно бултыхалась жирная подливка с огромными кусками мяса, остроугольно торчащими наружу. А в сковородке ровными плотными рядками гнездились котлетки.

Прокофьев чуть не расплакался.

Когда он так ел в последний раз? Полгода назад, когда мать еще была жива. Только она могла так много и так вкусно готовить. Кстати, а вкусно ли? Может, правда все это ему только кажется, а?

Суетясь, торопясь, словно все могло и в самом деле вдруг исчезнуть, Гарик принялся таскать кастрюли из холодильника. Наполнять корцы, ставить на огонь и есть, есть, есть.

Он спешил, обжигался, глотал, почти не пережевывая. Ронял капли и крошки на голые волосатые коленки и беспрестанно мучился одним и тем же вопросом.

Кто?!

Кто все это сделал?! Кто мог сотворить в его жизни это крохотное, но все же чудо?

Эта женщина не могла — стопроцентно. Матери нет. Друзей…

Друзей не осталось. Схлынули мартовским снегом, стоило припечь пожарче.

А ведь припекло! Да как припекло!!!

Все засуетились, заерзали толстыми задницами, торопясь сохранить под ними свои теплые кресла. И начальник, паскуда, поспешил подставить его так, что теперь ни за что ему никогда не отмыться. Шутка ли, привлекли отдел внутренней безопасности, поймав его вроде бы на взятке. А он ведь не брал, черт побери!!! Никогда и ни у кого не брал!!! Втиснули, паскуды! Втиснули ему в стол пачку банкнот, и отпечатки его на ней потом отыскались. А что здесь такого?! Что? Он мог эту пачку сотни раз в руках держать по ходу какого-нибудь дела. Или спьяну дали ему ее подержать, чтобы он ее основательно изляпал.