С войной не шутят - Валерий Поволяев

Вторая лодка замешкалась — моторист на ней оказался не столь проворный и «носовой» менее сообразительный, чем на первой лодке. Было упущено несколько важных мгновений, которые решали все, и сторожевик надвинулся на лодку.

Ревун снова взвыл и стих. Сторожевик взял чуть левее, чтобы не раздавить лодку, и одновременно он отсекал ей возможность уйти в ерик, как это сделала первая лодка.

Увидев, что один из браконьеров потянулся рукою к борту, к лавке, где у него явно было спрятано оружие, Чубаров схватился за мегафон.

— Эй, гражданин, не шали, — предупредил он. — Все равно пулемет окажется быстрее.

В ответ браконьер блеснул зубами, что-то прокричал — крика не было слышно, он утонул в пронзительном звуке ревуна, вновь взорвавшем пространство.

У браконьера этот резкий звук едва не порвал уши — стиснув рот, разом сделавшийся кривым, он дернулся, не подчиняясь команде, и продолжал тянуться к лавке. Чубаров выматерился и вновь приставил к губам мегафон:

— Я же сказал — не шали! Сиди смирно…

Договорить он не успел — дымные лучи прожекторов разрезала короткая автоматная очередь: браконьер все-таки выхватил из-под лавки автомат, Чубаров только успел отметить, что марка автомата незнакомая, изделие явно заморское, такие автоматы он видел только в кино: то ли израильский, то ли аргентинский. Одна из пуль попала в мегафон, выбила его из руки старшего лейтенанта, вторая добавила, откидывая мегафон подальше от офицера. Несколько пуль, азартно взвизгнув в темноте, рубанули его по плечу, и Чубаров закричал отчаянно, давясь собственным криком, воздухом, кровью, чем-то еще:

— Су-у-ука!

Его швырнуло на палубу, он больно ударился обо что-то виском, замычал протестующе, почувствовав сильную боль в плече, скребнул по палубе ногтями и потерял сознание.

Последнее, что он услышал, был крик — далекий, гаснущий, уносящийся под самые облака:

— Командира убило!

«Вона, у них командира убило», — подумал Чубаров о себе в третьем лице, как о ком-то постороннем, испытал мгновенный прилив жалости к этому командиру, попробовал подняться с палубы, но не тут-то было, и он снова опустился лицом на покрытое комарьем железо.

Издалека, из небесной черноты, из ночи до него донесся тихий, какой-то полугнилой треск — он понял, что браконьер снова лупит по сторожевику из своего заморского автомата, забулькал горлом протестующе, потом рядом с собой услышал чей-то крик, но не сразу понял, что кричал мичман Балашов: «Дави этих сволочей, дави!», следом до него донесся металлический треск…

Красное зарево перед ним потемнело, на него наползло что-то черное, душное, и Чубаров отключился.

Командование сторожевиком принял на себя мичман Балашов. Он не сплоховал — направил корабль прямо на моторку, та только обреченно всхлипнула, сминаясь, словно влажная картонная коробка. Форштевень сторожевика врезал по оторопевшему автоматчику, и тот, выронив из рук свою трещотку, полетел за борт, второй рухнул на камыши, подмял их, но даже не успел перевернуться на живот, когда на него сверху прыгнули сразу два человека — Букин и его приятель Ишков — плечистый парень из города Осташкова. Ишков вывернул браконьеру руки и ткнул головой в воду.

— Хлебай, падаль, родимую водицу, хлебай! — азартно прокричал Букин. — Чего морду в сторону воротишь? Ну! Хлебай! — он выдернул голову браконьера из воды, дал тому захватить ртом немного воздуха и снова ткнул лицом в воду, крепко держа браконьера за волосы, не давая ему вывернуться. — Хлебай воду, падаль!

— Прожектор на воду! — запоздало закричал мичман.

Дымный голубой луч скользнул по черной воде, выхватил из темноты картинно смятый, с мотором, повисшим на каком-то железном сучке, корпус лодки, веревку с крючьями, уползающую в вязкую глубь… Автоматчика нигде не было видно — луч прополз в одну сторону, потом в другую, стараясь пробиться сквозь толщу ерика, но бесполезно: вода в низовьях Волги часто бывает мутная.

Прожектор прополз по воде вниз — течение тут сильное, человека волочит кувырком, так тащит, что даже «а-а» прокричать не удается, — выхватил несколько островков куги, край тростниковых дебрей, облюбованных утками и кабанами, кромку култуковых зарослей, увенчанных остробокими, твердыми, как железо, орехами.

— Ну что? — прокричал мичман, оглушенный стрельбой, — глянул вниз, за борт.

— Нету!

— Бросай за борт буй! — скомандовал мичман. — Когда рассветет — вернемся. А сейчас уходим в Астрахань. У нас командир ранен, — добавил он виновато.

В том, что Чубаров не убит, а только ранен, мичман не сомневался — таких людей, как Чубаров, не убивают.

— Что с этим гадом делать? — послышался снизу крик Букина. — Воды он уже наглотался столько, что скоро шевелиться перестанет.

— На борт его! В Астрахани под суд пойдет.

— А с лодкой что?

— Снимай мотор! Лодку мы возьмем на поводок и отбуксируем на базу.

— Если, конечно, она не потонет по дороге.

— А станет тонуть — обрежем буксирный конец: пусть гниет на волжском дне. Быстрее, быстрее, ребята! — поторопил Букина с Ишковым мичман. — Командир потерял много крови.

Мокрого, оглушенного браконьера, по-рыбьи выпучившего глаза, плюющегося слюной и какой-то тягучей зеленой гадостью, подняли на борт сторожевика, положили на палубу рядом с беспамятным, обмотанным бинтами Чубаровым.

Первую помощь ему оказал «медбрат» — доброволец из команды, матрос Акопов. Акопов, обрусевший армянин, окончил в Москве фармацевтический техникум, а потом — художественное училище, хотел поступать в третье заведение, но не успел, его забрали в армию…

За борт выбросили два пластмассовых буя с надписью «ПВ России», что означало «Пограничные войска России», и на полном ходу, взбугривая воду двумя высокими белесыми горбами, устремились к скрытой в тревожной ночи, ничем не выдававшей себя — ни одним огоньком, ни одним желтым пятнышком на небе — Астрахани.

Пока шли, мичман раза четыре наведывался в машинное отделение с одним и тем же вопросом:

— А скоростенку прибавить нельзя?

Он не доверял разным переговорным устройствам, матюгальникам и раструбам, отворачивал от них лицо — предпочитал «живое» общение.

— Идем на пределе, — отвечал ему механик. — Если еще прибавим малость — из корпуса полетят заклепки.

— Чего ты буровишь, дед? — всех механиков в бригаде традиционно звали дедами, в них и впрямь было что-то от дедов: степенные, малоразговорчивые, любят подымить цигаркой. — Какие заклепки? На корабле ни одной заклепки нету — только сварные швы.

— Ну, сварные швы расползутся.

— Значит, нельзя прибавить скорость?

— Никак нельзя.

— Тьфу! — плевал себе под ноги мичман и, грохоча каблуками ботинок по железным ступеням лесенки, покидал преисподнюю, взлетал вверх, на палубу, где лежал Чубаров, склонялся над ним. Потом подавленно вздыхал и отходил.