Феррагус, предводитель деворантов - Оноре де Бальзак

Была минута, когда, думая, что жена заснула, Жюль нежно поцеловал её в лоб, долго-долго смотрел на неё и произнёс:

— Господи, сохрани мне этого ангела, дай искупить мне мой грех перед ней долгим поклонением… Как дочь, она полна святого величия, как жена… но разве определишь это словом?

Клеманс открыла глаза, они были полны слез.

— Не мучай меня, — сказал она ему слабым голосом.

Наступил вечер, пришёл доктор Одри и попросил мужа удалиться на время осмотра. Когда доктор вышел к Жюлю, тот не задал ему ни единого вопроса, он понял все с первого взгляда.

— Созовите консилиум из врачей, которым вы доверяете, я могу ошибаться.

— Но, доктор, скажите все. Я — мужчина и найду в себе силы выслушать правду, к тому же мне чрезвычайно важно её знать, так как придётся кое с кем свести счёты…

— Госпожа Демаре перенесла смертельное потрясение, — ответил врач. — Усилившиеся душевные страдания осложняют её тяжёлую болезнь; вдобавок состояние больной ухудшилось из-за её неосторожности: ночью она вставала с постели и ходила по комнате босиком; я запретил ей выходить из дому, она же отправилась вчера куда-то пешком, а сегодня в экипаже. Она сама себя погубила. Впрочем, моё суждение нельзя считать непреложным — молодость, поразительный нервный подъем… Возможно, следует рискнуть всем, раз ничего другого не остаётся, — прибегнуть к некоторым сильно действующим средствам; но я не решусь их прописать, я даже не посоветую обратиться к ним, а на консилиуме буду возражать против них.

Жюль вернулся к жене. Одиннадцать дней и одиннадцать ночей не отходил он от постели жены, только днём разрешал он себе немного подремать, прислонясь головою к кровати. Никогда никто ещё не проявлял такой ревнивой заботливости и такой властной преданности, как Жюль. Он не допускал, чтобы кто-либо оказывал даже самые незначительные услуги его жене; он, не отпуская, держал её за руку и, казалось, таким путём хотел влить в неё жизнь. Он пережил часы тревоги, мимолётные радости, счастливые дни, улучшения, кризисы — словом, все ужасные отсрочки, даваемые смертью, которая медлит, колеблется, но в конце концов поражает. Г-жа Демаре все время находила в себе силы улыбаться мужу; она скорбела о нем, чувствуя, что скоро он осиротеет. То была двойная агония, агония жизни и любви; но жизнь, уходя, слабела, а любовь все возрастала. Наступила страшная ночь, когда Клеманс металась в бреду, как это бывает перед смертью у всех молодых существ. Она говорила о своей счастливой любви, об отце, она рассказывала о признаниях своей матери на смертном одре и об обязанностях, которые та на неё возложила. Она боролась не во имя жизни, а во имя страсти, с которой не хотела расставаться.

— Боже, — молила она, — не допусти, чтобы он узнал, как я жажду умереть с ним вместе!

Жюль в это время, не в силах выдержать тяжёлое зрелище, вышел в соседнюю гостиную и не слышал о её желании, а то бы он его исполнил.

Когда кризис прошёл, к г-же Демаре вернулись силы. На другой день она снова стала прекрасной, спокойной; она разговаривала, в ней пробудились надежды, она принарядилась, как принаряжаются больные. Затем она пожелала, чтобы её оставили одну на целый день, и с такой настойчивостью просила мужа уйти, что он не мог ей отказать, как нельзя отказать ребёнку. Впрочем, Жюлю самому необходимо было иметь этот день в своём распоряжении. Он направился к г-ну де Моленкуру, чтобы потребовать у него условленного между ними смертельного поединка. С великими трудностями добрался он до виновника своих несчастий, — все же видам, узнав, что дело касается вопроса чести, и подчиняясь предрассудкам, которыми всегда руководился в жизни, провёл Жюля к барону. Войдя, г-н Демаре стал искать глазами г-на де Моленкура.

— Да, это он и есть, смотрите! — сказал командор, указывая на какого-то человека, сидевшего в кресле у камина.

— Господин Демаре… А кто это такой? — спросил умирающий разбитым голосом.

Огюст совершенно потерял способность, без которой нельзя жить, — память. При виде его Жюль отступил в ужасе. Он не мог узнать изящного молодого человека в существе, которому, по выражению Боссюэ, ни на одном языке не нашлось бы имени. Это был воистину какой-то труп — кожа да кости — с седыми волосами, с морщинистым, увядшим, иссохшим лицом, с неподвижными белесыми глазами, с безобразно отвисшей челюстью, как у помешанных или как у распутников, умирающих от излишеств. Ни следов разума во взгляде, в очертаниях лба, ни кровинки в лице. Словом, это было какое-то съёжившееся, истаявшее существо, доведённое до того состояния, в каком находятся музейные уродцы, хранимые в сосудах со спиртом. Жюлю почудилось, что над этой головой реет грозный лик Феррагуса, и перед таким полным мщением отступила сама ненависть. Супруг нашёл в своём сердце жалость к этим сомнительным останкам человека, ещё недавно совсем молодого.

— Как видите, дуэль уже состоялась, — проговорил командор.

— Но сколько людей погубил сам господин Моленкур! — с горечью воскликнул Жюль.

— И каких дорогих сердцу людей! — прибавил старик. — Его бабушка умирает с горя. Вероятно, и я скоро последую за ней в могилу.

На другой день после этого посещения г-жа Демаре чувствовала себя все хуже и хуже с каждым часом. Она воспользовалась мгновением, когда ей стало немного легче, вынула из-под подушки письмо, поспешно передала его Жюлю и сделала знак, который нетрудно было понять. Клеманс хотела передать ему в поцелуе последнее дыхание жизни, он принял его, и она умерла. Жюль упал как подкошенный, и его отвезли к брату. А когда там, рыдая и безумствуя, он начал исступлённо корить себя, что накануне уходил на целый день, брат заверил его, что Клеманс сама желала его ухода, чтобы он не присутствовал при религиозной церемонии, которая сопровождает последнее приобщение.

— Ты не выдержал бы, — сказал ему брат. — Я сам был не в силах смотреть, и все слуги заливались слезами. Клеманс была словно святая Она собралась с силами, чтобы проститься с нами, и этот голос, который мы слышали в последний раз, раздирал нам сердце. Когда она стала просить прощения за невольные обиды, которые, может быть, нанесла тем, кто ей служил, все зарыдали, так зарыдали..

— Довольно, — сказал Жюль, — довольно!

Он хотел остаться один, чтобы узнать из письма о последних мыслях этой прелестной женщины, увядшей, как увядает цветок.

* * *

«Возлюбленный мой, это моё завещание. Отчего не завещать сокровищ сердца, как и всякое иное достояние наше? Разве моя любовь — не все моё достояние? Я не хочу говорить здесь ни о чем, кроме своей любви: она — все богатство твоей Клеманс и все, что она может завещать тебе умирая. Жюль, я ещё любима, я умираю счастливой. Врачи по-своему объясняют мою смерть, я одна знаю её настоящую причину. Ты должен узнать её, какие бы муки ни доставило это тебе. Я не хочу унести в сердце, целиком тебе принадлежащем, какую-либо скрытую от тебя тайну, умирая жертвой вынужденной скрытности.

Жюль, я была вскормлена и воспитана в полнейшем уединении, вдали от пороков и лжи света, той прекрасной женщиной, которую ты знал. Общество отдавало должное ее светским достоинствам, которые оно ценит в людях, но я тайно наслаждалась ее небесной душой, я не могла не дорожить матерью, которая наполнила мое детство безоблачной радостью, и я хорошо понимала, за что так люблю ее. Не значило ли это любить вдвойне? Да, я любила ее, боялась ее, уважала ее, и ничто не тяготило моего сердца, ни уважение, ни боязнь. Я была всем для нее, и она была для меня всем. Девятнадцать совершенно счастливых, беззаботных лет моя душа, одинокая среди бушевавшего вокруг меня мира, отражала лишь чистейший образ матери, и сердце мое жило только ею и только ради нее. Я была на редкость благочестива и старалась быть чистой перед Богом. Моя мать развивала во мне все благородные и гордые чувства. Ах! я с радостью признаюсь тебе, Жюль, теперь я понимаю, что была тогда сущим ребенком, что отдала тебе девственное сердце. Когда я покинула это полное уединение, когда я впервые убрала волосы для бала, украсив их венком из цветущего миндаля, и прибавила несколько шелковых бантов к платью, мечтая о свете, который мне предстояло узнать и было так любопытно узнать, — пойми, Жюль, тогда это невинное и скромное кокетство предназначалось именно для тебя, ибо, вступив в свет, тебя первого я увидала. Твое лицо сразу меня привлекло, оно выделялось среди всех остальных, весь твой облик понравился мне; твой голос, твои манеры пробудили в груди у меня сладостные предчувствия; минута, когда ты подошел и заговорил со мной — и сам при этом покраснел, а голос твой задрожал, — запечатлелась в моей памяти, я трепещу еще и сейчас, когда пишу тебе об этом в своем последнем письме. Сначала наша любовь казалась нам лишь живейшей симпатией, но скоро мы оба догадались о ней и тотчас ее разделили, как делили с тех пор все ее неисчислимые радости. И тогда мать отступила в моем сердце на второй план. Я признавалась ей в этом, и она улыбалась, чудесная женщина! Затем я стала твоей, всецело твоей. Вот моя жизнь, вся моя жизнь, дорогой мой супруг. А теперь мне надо еще рассказать тебе кое-что. Однажды вечером, за несколько дней до своей смерти, мать, обливаясь горючими слезами, открыла мне тайну своей жизни. Я еще сильнее полюбила тебя, когда прежде священника, призванного отпустить грехи матери, узнала историю ее страсти, такой страсти, которая осуждается светом и церковью. Бесспорно, Бог не должен судить слишком строго прегрешения столь нежной души, какая была у моей матери, но этот ангел так и не согласился покаяться. Она горячо любила, Жюль, она была сама любовь. И я молилась за нее всю свою жизнь, не осуждая ее. И в тот вечер я поняла причину ее живой материнской нежности; я узнала, что в Париже есть человек, для которого я воплощала в себе и жизнь и любовь; что богатство твое было делом его рук и что он тебя любит; что он изгнан из общества, что имя его опозорено и он страдает от этого, но страдает не за себя, а за меня, за нас. Мать моя была его единственным утешением, но мать умирала, и я обещала ее заменить. Привыкшая быть всегда чистосердечной, я со всем пылом чувства сочла за счастье смягчить горечь, отравлявшую последние минуты моей матери, и обязалась продолжать ее тайное благодеяние, благодеяние сердца. Впервые я увидела отца у постели только что скончавшейся матери, — когда он поднял полные слез глаза, во мне он вновь обрел все свои погибшие надежды. Я поклялась — не лгать, нет, но хранить молчание, да и какая женщина нарушила бы это молчание? Вот мой грех, Жюль, грех, искупаемый смертью. Я усомнилась в тебе. Но страх так понятен у женщины, и особенно у женщины, знающей, как много она может потерять. Я дрожала за свою любовь. В тайне моего отца я видела смертельную угрозу для моего счастья, и чем сильнее я любила, тем сильнее боялась. Я не решалась признаться в этом чувстве своему отцу; это могло бы оскорбить его, задеть его больное место. Но он и сам, не признаваясь мне в этом, разделял мои опасения. Его сердце, полное отцовских чувств, трепетало за мое счастье так же, как мое сердце, но и он тоже не решался об этом говорить, душевная чуткость побуждала его молчать так же, как молчала я. Да, Жюль, меня мучила мысль, что наступит день, когда ты не сможешь любить дочь Грасьена так, как ты любил твою Клеманс. Если бы не этот страх, разве я скрывала бы что-нибудь от тебя, от тебя, кем полно было мое сердце даже и в этом тайном своём ужасе? В день, когда проклятый, несчастный офицер заговорил с тобой, я вынуждена была солгать. В тот день я второй раз в жизни познала скорбь, и скорбь моя все усиливалась вплоть до настоящей минуты, когда я беседую с тобой в последний раз. Какое имеет значение теперь положение моего отца? Тебе все известно. Быть может, в своей любви я обрела бы силы, чтобы преодолеть болезнь, перенести все муки, но я не могла бы заглушить голоса сомнений. А вдруг из-за моего происхождения омрачится твоя чистая любовь, вдруг она уменьшится, станет слабеть? Этот страх я не в силах была побороть. Вот причина моей смерти, Жюль. Я не могла бы жить, боясь одного слова, одного взгляда — слова, которого, вероятно, ты никогда не сказал бы, взгляда, которого ты никогда не бросил бы на меня. Но что же делать? Я их боюсь. Я умираю любимая, вот моё утешение. Я узнала, что отец с друзьями за последние четыре года почти перевернули весь свет, чтобы этот свет обмануть. Желая дать мне положение, они купили мёртвую душу, незапятнанное имя, имущество, — все это для того, чтобы живого человека вернуть к жизни, все это для тебя, для нас. Мы не должны были ничего этого знать. Ну, а теперь моя смерть, конечно, избавит отца от необходимости этой лжи, он сам умрёт, узнав, что я умерла. Прощай же, мой Жюль, здесь все моё сердце, все целиком. Изливая тебе свою любовь, безупречную и все же терзаемую страхом, разве не отдаю я тебе всю душу? У меня не стало бы сил с тобой говорить, но я нашла силы написать тебе. Я только что исповедовалась перед Богом в своих прегрешениях, я должна теперь помышлять только о царе небесном; но я не могла отказать себе в последней радости — исповедаться и перед тем, кто был все для меня здесь, на земле. Увы! Кто не простит мне этот последний вздох между жизнью уходящей и жизнью грядущей? Прощай же, мой любимый Жюль, я иду к Богу, туда, где любовь всегда безоблачна, где когда-нибудь будешь пребывать и ты. Там, пред его престолом, мы будем любить друг друга во веки веков. Эта надежда — единственное моё утешение. Если я удостоилась вознестись туда раньше тебя, я буду оттуда сопутствовать тебе в жизни, душа моя будет парить над тобой, осенять тебя своим покровом, пока ты будешь оставаться на земле. Веди же праведную жизнь, чтобы непременно соединиться там со мной. Ты можешь сделать столько добра на земле! Сеять вокруг себя радость, дарить то, чего лишён сам, — разве это не святое призвание для всех страждущих? Я оставляю тебя беднякам. Только их улыбки, только их слезы не возбудят во мне ревности, не омрачат моего спокойствия. Нам ещё суждено испытать великие радости в этих тихих благодеяниях. Не будем ли мы снова жить единой жизнью, если ты станешь творить эти добрые дела во имя твоей Клеманс? После той любви, какая связывала нас, душе доступна лишь любовь к Богу. Бог не лжёт, Бог не обманывает. Поклоняйся только ему, исполни мою волю.